говорилось о создании «нового типа писателя» — выходца из народной среды, бывшего рабочего или колхозника: «По-новому встают вопросы литературной политики. Пролетарская литература добилась несомненных и крупных успехов: она завоевывает своей продукцией массового читателя, выдвинув наиболее актуальную тематику, повышая свое идейное и художественное качество; она расширяет свои ряды притоком рабочих ударников в литературу. Вопреки как троцкистам, отрицающим самую возможность пролетарской литературы, так и правым оппортунистам, отрывающим пролетарскую культуру от культурной революции и не признающим культурной гегемонии пролетариата в отношении крестьянства, пролетарская литература не только стала важнейшей частью советской литературы, но и всё более осуществляет свою ведущую роль по отношению к другим отрядам художественной литературы. Сплошная коллективизация деревни, ликвидация на её основе кулачества как класса, культурный подъём колхозников и рабочих совхозов по-новому ставят вопросы крестьянской литературы. Писатели-колхозники становятся ближайшим и всё растущим резервом пролетарского литературного движения» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 114. Д. 232. Л. 214. Там же. Л. 220).

Не забыли в резолюции и об особой роли ОГПУ в деле обеспечения писательской лояльности, так как «успешное разоблачение агентуры классовых врагов СССР (…) убеждает всё более значительные слои интеллигенции в победе коммунизма». Помимо всего прочего, особую опасность, по мнению власти, представляло влияние буржуазных идей на национальную литературу, поэтому партийным руководством была выдвинута задача разбавления художественных элит на национальных окраинах выходцами из коренных народов, и здесь возможности правоохранительных органов оказались как никогда кстати.

Апофеозом непрекращающегося конфликта стала статья «Искусство как познание жизни и современность» главного редактора журнала «Красная новь»[144] А. К. Веронского, в которой он отмечал, что если «лефовцы» «свихнулись на диалектике Маркса, усвоив её очень поверхностно, они впали в безудержный релятивизм», то товарищи критики из журнала «На посту» «свихнулись на вопросе о классовом в искусстве, бултыхнувшись в тот же самый релятивизм, но несколько иначе», затем в докладе «О политике партии в художественной литературе», сделанном им на созванном Отделом печати ЦК ВКП(б) 9 мая 1924 года совещании по политике партии в области художественной литературы, он заверял собравшихся: «Эта литература пойдёт за нами. С напостовцами им делать нечего, и если настоящее литературное совещание это не учтёт, то оно сделает великую ошибку».

18 июня 1925 года было принято постановление Политбюро ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы», в котором говорилось о том, что, пока «гегемонии пролетарских писателей ещё нет, партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на такую гегемонию». При этом партийные организации были призваны бороться против коммунистического чванства, «должна всячески бороться против легкомысленного и пренебрежительного отношения к старому культурному наследству, а равно и к специалистам художественного слова». По отношению к попутчикам как колеблющимся между буржуазной и коммунистической идеологией «должна здесь быть директива тактичного и бережного отношения к ним, то есть такого подхода, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии». В постановлении партийное руководство высказалось за свободное соревнование творческих сил, форм и методов, подчёркивая необходимость создания прежде всего массовой литературы.

Однако начавшейся было симфонии между партией и литераторами продолжали мешать «перегибы» в виде отдельных кампаний против отдельных же писателей.

В августе 1929 года началась компания против Пильняка и Замятина, связанная с их романами «Красное дерево» и «Мы». Поскольку Борис Пильняк возглавлял Союз писателей, а Евгений Замятин — его ленинградское отделение, их демонстративное исключение из писательской организации должно было послужить поводом для начала её основательной «зачистки» именно от «попутчиков». Евгений Иванович, впрочем, успел сам демонстративно выйти из Союза, затем его примеру последовали Ахматова, Баршев, Булгаков, Федин, Пастернак и некоторые другие.

Рядовые, по своей сути, события оказались поворотным пунктом в литературно-политическом процессе и привели к приданию системе партийного руководства писателями и их творчеством глобального характера.

Ключевая роль в работе по воспитанию советского литератора «нового типа» принадлежала теперь объединению пролетарских писателей РАПП и ВОАПП.

…тогда-то

и возник в литературе

с цитатою лужёной

на губах,

с кошачьим, сердцем,

но в телячьей шкуре,

литературный гангстер

Авербах.

(Н. Асеев. Осиное гнездо)

Леопольд Авербах, назначенный по рекомендации Л. Д. Троцкого главным редактором журнала «Молодая гвардия», сумел эффектно капитализировать своё близкое родство с руководителем ОГПУ[145], поэтому его арест в сложившихся условиях был только делом времени. Секретный сотрудник «Алтайский», работавший в РАПП на должности литературного секретаря, докладывал о подрывных разговорах своего руководителя: «О Молотове, Кагановиче говорил пренебрежительно, как об ограниченных людях. Как-то раз, году в 1929–1930-м, Авербах говорил об „азиатских методах И. В. Сталина“».

На допросах во внутренней тюрьме бывший литературный начальник откровенно рассказывал не только о собственной подрывной антипартийной деятельности, но и не забывал при этом упоминать своих многочисленных коллег: «Я действительно причастен к делу Ягоды в том отношении и потому, что на протяжении нескольких лет я, не работая в НКВД, жил на дачах НКВД, получал продукты от соответствующих органов НКВД, часто ездил на машинах НКВД. Моя квартира ремонтировалась какой-то организацией НКВД, и органами НКВД старая была обменена на новую. Мебель из моей квартиры ремонтировалась на мебельной фабрике не по праву, а как родственнику Ягоды, как вообще близкому ему человеку… Создавалась атмосфера всепозволенности и вседозволенности. В таких вопросах только поскользнись — и начинает действовать какая-то злая логика, из тисков которой вырваться отнюдь не легко. На примере отношения к себе я, по сути, видел, как стирается грань между своим карманом и карманом государственным, как проявляется буржуазно-перерожденческое отношение к собственному материальному жизнеустроению…»

В таких условиях Владимир Маяковский старался занимать относительно независимую позицию, выбирая между организационными распрями и творчеством последнее, во всяком случае — так ему казалось.

Публикация его стихотворения «Долг Украине» (чудовищного с точки зрения современной политической повестки) в каком-то смысле прозвучала рефреном:

Знаете ли вы

украинскую ночь?

Нет,

вы не знаете украинской ночи!

Здесь

небо

от дыма

становится черно,

и герб

звездой пятиконечной вточен.

Где горилкой,

удалью

и кровью

Запорожская

бурлила Сечь,

проводов уздой

смирив Днепровье,

Днепр

заставят

на турбины течь.

И Днипро́

по проволокам-усам

электричеством

течёт по корпусам.

Небось, рафинада

и Гоголю надо!

Мы знаем,

курит ли,

пьёт ли Чаплин;

мы знаем

Италии безрукие руины;

мы знаем,

как Ду́гласа

галетух краплен…

А что мы знаем