Около часа они убеждали отца не ходить на улицу. Он поверил им почти сразу и подождал. Но Наде нужно было вернуться домой.

Когда девочки успокоились, папа взял очень яркий фонарь, хлопушки и петарды, которые остались в машине с Нового года, и они вместе проводили Надю до дома. Никаких зверей они больше не встретили.

– Завтра утром, когда будет светло, я приду тебя проводить, – шепнула соседская девочка, – Мы же договорились: до завтра.

Наступило последнее утро в деревне.

Когда машина завелась и поехала, Люба долго смотрела в заднее стекло. Она видела кривой дуб и старенький дом, видела Надю в вязаной шапке, весело машущую ей вслед.

– Ты приедешь ко мне летом, когда закончатся занятия в школе? Скажи, что приедешь!

– Я обещаю, – повторяла ей Люба.

Они обнялись, как сёстры. Надя протянула ей свёрток.

Скоро деревня скрылась из виду, и по двум сторонам дороги встали стеной ели.

Люба раскрыла свёрток и обнаружила в нём зелёную вязаную шапку.

Она надела её на голову, посмотрела в зеркало и поняла, что похожа в ней на мальчишку.

Затем она сняла шапку и посадила в неё белого крольчонка. Папа разрешил оставить его.

Каучуковая дама

Так случалось – то здесь, то там начинали бить родники. Какой-нибудь журчащий голосок давал первый слабый плеск, и ручей сплетен спешил по ступенькам гимназии с верхних этажей к нижним.

Иногда к концу дня совсем незначительная новость из тонких фальцетов собиралась в разрозненный хор, и мутная вода бурными потоками бежала по ступеням.

Маргарита Генриховна опытным ухом научилась улавливать малейшие биения родников и вовремя распознавала силу и скорость течения слухов. Но даже ей было не под силу остановить воду, которая обтекает все препятствия и просачивается в самые узкие щели.

Когда же в общий поток вливали свои гудящие голоса взрослые или же они сами становились источниками неподтверждённой информации (что случалось не так уж редко), – тогда рушились все плотины, пока вода не доходила до кабинета директора и подошвы Марии Львовны не начинали хлюпать по лужам сплетен.

Сегодня школа была наводнена самыми разными новостями. Даже стены трещали.

Только те, кто распространял их, как правило, выходили сухими из воды.

Говорили о том, что из гимназии выгоняют из-за прогулов восьмиклассницу Ангелину Чайкину и уже выгнали Кайотова. Взрослые говорили об этом несколько возвышенно и поэтично: из школы никого выгнать не могут, Кайотов и Чайкина сами выбрали свой путь…

Что значило это загадочное «сами выбрали свой путь», дети узнать не пытались, но смутно эта философская формулировка доходила до их умов.

Не прогуливай, не навреди школьному имуществу, не разбей однокласснику голову стулом и прочие забытые общевоспитательные заповеди тут же вспоминались ими, правда на короткий срок.

Обсуждали также частое отсутствие Романа Андреевича Штыгина. Говорили разное, и много глупого. Будто он поколотил сына, сломал ему руку и теперь ему стыдно перед людьми, или будто у него запой, или что из-за того случая в раздевалке отец Осокина посадил его в тюрьму. Одни радовались, что не нужно бегать кросс и отжиматься от пола, другие были недовольны тем, что у них замещали другими уроками единственный предмет, на котором не нужно сидеть за партой.

Говорили ещё о Мурате из девятого «А». Видимо, скверная история случилась с ним на последней экскурсии, если на третьем этаже его отец «отгрохал» такой дорогостоящий ремонт.

Одни утверждали, что во время поездки парень напился и пытался отобрать руль у водителя автобуса, из-за чего последний был вынужден остановиться на обочине.

Другие были уверены, что у Мурата случился сердечный приступ, и сын Штыгина с перевязанной рукой тащил его на себе в больницу.

Кто-то утверждал даже, что девятиклассник впал в летаргический сон и только теперь проснулся.

К этой новости прибавляли ещё и то, что Марго из десятого не навестила его в больнице и бросила на произвол судьбы.

Но особенно часто обсуждались в последние дни две новости.

Первая касалась «внезапного» ухода из школы Элеоноры Павловны.

Самые заядлые тунеядцы взвыли в один голос, чтобы им вернули прежнего учителя русского и литературы. И, как ни странно, громче всех возмущались те, кто был поругаем ею и бит не единожды.

Вероятно, именно с ней, именно на её уроках они не чувствовали себя такими неудачниками, как обычно, потому что она продолжала требовать от них то, от чего другие давно уже отказались. Она была чуть ли не последним учителем в гимназии, который в долгой и упорной, заведомо проигрышной войне боролся с невежеством самых отстающих.

Они не перестали существовать для неё. Брошенные верёвки всё ещё висели по краям ямы, в которую свалились пожираемые собственными слабостями двоечники.

Наконец, именно ей удалось – неизвестным комитету образования методом прицельной полюбовной иронии – пробивать самую толстую броню эгоизма и ложных убеждений запутавшихся подростков.

Теперь они кричали так громко потому, что осознали, что не справятся без неё, или поняли, что никому больше не нужны.

Маргарита Генриховна слышала разные версии ухода Элеоноры, но точно знала, что последней каплей стала какая-то очередная гнусная выходка Осокина на уроке литературы.

Может быть, это была тысячная капля в её богатом опыте, переполнившая сосуд.

В тот же день Элеонора Павловна пришла в кабинет директора и заявила: либо я, либо он.

Конечно, такая формулировка была в высшей степени не «педагогична».

Мария Львовна пыталась найти решение, которое удовлетворило бы обе стороны, но увы, Элеонора больше не шла на компромиссы.

В середине года школа осталась без