так старательно выполняли все положенные упражнения, что казалось — гребешки у них вот-вот лопнут от натуги. Но при всём при том не раздавалось ни звука! Чистые души рьяно копались в поисках червей, истово скребли лапами, с жаром клевали, хотя нигде не было ни единого зернышка, ни единой травинки. И всё же видно было, что почившие петухи, куры и цыплята расцветают на глазах, предавшись своему любимому земному занятию, которое порицалось небесными законами. Они копались и скребли с таким отчаянным усердием, что внезапно твердь небесная дрогнула и стала раскачиваться всё сильней и сильней, и вот уже ветер бушует в небесных сферах, и звезды на небосклоне дрожат и мерцают. Господу богу, заседавшему на Марбургском конвенте, пришлось просить разрешения на минутку выйти, чтобы навести порядок.

И вовремя! Ибо на небесах неистовствовал древнейший природный зов!

Раньше сонмы светил совершали свое движение в безмолвной гармонии, в неспешном хороводе, благоуханные дуновения тихо реяли в немых рощах, теперь же в эмпиреях носились неукротимые смерчи и вихри, свистя, завывая и грохоча совершенно по-земному, звезды срывались с привязи, а месяц в хмельном угаре вышел не в свой черед перед солнцем, которое метало протуберанцы и колесом счастья вертелось вокруг оси мироздания.

Даже апостол Петр не утерпел, прибежал на шум из людского рая и, словно назло своему прошлому, разразился пронзительным астрально-символическим «Ку-ка-ре-ку!». Вот что стряслось в царствии небесном по милости славной Курочки Несушки-Хлопотушки с её вечным зовом! Тут Господь Бог-Отец молнией ринулся в свое царство. С первого же взгляда распознал он в Курочке источник зла, плазмодий заразы, поразившей небеса. Пускай он и мощный, и Библией признан, инстинкт этот материнский, но на небесах должно царить мужское начало — он, Отец?

А славная Курочка Несушка-Хлопотушка стояла среди буйных хлябей небесных и, точно несметным оркестром, дирижировала полчищами призрачных музыкантов с помощью искусства материнской заботы. И тут Бог-Отец неотвратимо ухватил самую её суть. Гори огнем! И вспыхнувшее в его руках ядро метнул он сквозь эмпиреи, облака, хляби, тучи — прямо на землю!

Словно по мановению волшебства, замерло движение призраков. И вот уже в прежней, ничем не нарушаемой гармонии витают души. И славная Курочка Несушка-Хлопотушка стала теперь одной из множества таких же душ.

Но то пылающее и непокорное зерно, павшее с небес, было не что иное, как тот самый природный зов, древнейший инстинкт, о котором и был наш рассказ. Покинув славную Курочку-Несушку, странствует он по белу свету, появляется то здесь, то там, всем желанный, всюду восхваляемый, исполненный бессмертной силы.

ПРО ЭЛЬЗУ, КОТОРАЯ НЕ УМЕЛА ПЛАКАТЬ, И ЧЕЛОВЕЧКА РАСКИНАКСА

В одном большом каменном городе жила-была девушка Эльза… Нет, не так. Жил да был большой-пребольшой волк, и была у него шерсть такая черная, что куда бы он ни пришел, там сразу наступала непроглядная черная ночь. — В самый светлый солнечный день, стоило только волку появиться, и кругом делалось темным-темно, птички в лесу умолкали и ложились спать, цветы закрывались, зайцы прятались в норки, и только важные совы хлопали глазами и бесшумно вылетали из гнезд. А громадный черный волк грузно шагал в потемках, свесив до земли уши. Кстати, это его вторая особенность. Волк очень-очень опускал свои длинные-предлинные уши, так что их концы волочились за ним сзади, где уже опять было светло, и маленькие глупые зайчишки принимались жевать волчьи уши, думая, что это кислая капуста. При желании волк мог бы и навострить свои черные уши, как положено порядочным волкам в ночную пору. Но тогда он, пожалуй, проткнул бы этими длинными ушами солнце или сбил аэроплан, и вообще надо было, чтобы уши у него были висячие, потому что он ворчал страшным голосом:

Ах, ох, как мне грустно!

До чего же грустно мне!

По правде говоря, этот черный волк-печальник вовсе не грустил, в душе он очень даже был доволен жизнью. Но до поры до времени знать об этом ему не полагалось.

Все дело было в Эльзе. Жила Эльза в городе, и было у неё такое белое-пребелое платье, и сама она была такая беленькая, что стоило ей только появиться, как сразу же наступал ясный белый день.

Глубокой ночью просыпались воробьи под крышей, если Эльза выглядывала в окошко, и начинали чирикать, словно на дворе было утро. Жена трамвайного кондуктора принималась будить мужа, пора, мол, на работу, и у всех хронометров стрелки прыгали на шесть утра. А однажды почтальоны разнесли почту в два часа ночи, потому что Эльза вышла в это время на улицу и заиграла на своей дудочке, которая называлась «Тирилим». Потом наутро, протирая глаза, люди думали, что всё это им приснилось или что они слишком засиделись за работой.

Но вот умерла богатая тетушка Акватинта. Она была не замужем, жила одна, и поэтому она завещала свои длинные гранатовые бусы, которые можно одиннадцать раз обернуть вокруг пояса, тому, кто будет горевать о ней больше всех.

Тут учредили горевальную комиссию, и среди тетушкиной родни началось тайное соревнование в горе. И были достигнуты невиданные успехи. Тетушкина приемная свояченица Аниска-любезница за полтора часа наплакала два ведра превосходных высокосоленых слез, внучатая золовка тетушки Ладрония Тыквочка за один лишь скорбно-испытательный час совсем состарилась, съежилась и скукожилась от горя, но поскольку больше она состариться, съежиться и скукожиться уже не могла, то посему и выбыла из основного состава соискателей. А Эльза — уж такая она была жестокосердная! — только и делала что смеялась, тогда как всё вокруг преисполнились глубочайшей скорби. Родные сказали:

— Ах, Эльза, Эльза! Ну куда это годится? У кого есть сердце, у того и слезы найдутся! Ведь тетя Акватинта умерла! Что же ты не плачешь?

А Эльза отвечала:

— И только-то? — И смеялась по-прежнему. Тогда даже её добрая матушка рассердилась и стала Эльзу бранить:

— Ах ты, такая-сякая, бесчувственная! Или сердца у тебя нет? А ну-ка плачь, живо! Да ты что, никак и впрямь каменная? И думаешь, кто-нибудь захочет тебя в жены взять, ты ж, поди, и пред алтарем слезинки не прольешь!

При этих словах Эльза так и покатилась с хохоту и всё хохотала и хохотала чуть не до самых похорон, только тогда и попритихла немножко. Но на самом-то деле на душе у Эльзы было вовсе не весело, просто она не могла не смеяться, а всё оттого, что лицо у неё было такое белое-пребелое.

Ночью Эльзе приснился удивительный сон. Будто бы рыщет по полю громадный