заглохшую тропу. И, почувствовав счастливое облегчение, они доверились ей и теперь лишь опасались, как бы она не ускользнула из-под ног.

Беззвездная ночь окружала их, и только странное беловатое свечение, как будто порождаемое туманом, придавало хоть немного уверенности, и, подобно лошадям во время метели, они с величайшей осторожностью нащупывали ногами дорогу.

Они полагали, что всё дальше уходят от берега и что вскорости их ждет передышка: должно же здесь оказаться человеческое жилье!

Какова же была их радость, когда вдали замаячило пятнышко света, похожее на мятущийся трезубец! Они тотчас забыли про тропинку и поспешили на далекий свет. Но тут им стало ясно, что до сих пор они двигались вдоль берега, а свет исходил от большого огня, горевшего на вершине осанистой старинной башни. И оттого, что уже не было нужды углубляться в страну идолопоклонников и можно было найти убежище прямо на берегу, они испытали новый прилив радости. Блеснула надежда, что уже утром они увидят в море какой-нибудь корабль.

Джазанфар бросил камень в низкие, покрытые ржавчиной ворота. Вскоре послышались чьи-то шаги по скрипучей лестнице, завизжал неподатливый замок, и в воротах отворилась дверца.

В проеме стоял маленький безбородый старик с лампой в руке. На нем были высокие болотные сапоги. Плащ, схваченный на груди двумя ремнями и терзаемый порывами ветра, пропадал в темноте, за его спиной. О бедро старика терлась большая собака. Лампа высветила морщинистую, узловатую руку, лежавшую на голове собаки. Пес тоже был очень стар. Он порыкивал, время от времени открывая пасть, как можно было заметить, совершенно беззубую. Скукоженная морда, глаза, обезображенные какой-то застарелой болезнью, торчащие клочками остатки некогда красивой шерсти — всё это придавало ему некоторое сходство с помертвелой осенней степью.

Джазанфар рассказал о постигшем их несчастье и попросил у старика ночлега и пищи. И слава всеблагому и великому творцу миров, он не оставил их в сей трудный час!

Старик как-то странно заквохтал и показал на свой рот. Перед ними был немой. Но когда из собачьей пасти вырвался натужный прерывистый лай, старик сделал пришельцам знак следовать за ним.

Он первым поднимался по лестнице, освещая путь Джазанфару и его спутникам. Их шаги сопровождались ужасным грохотом. Пес не раз успевал прошмыгнуть вверх и вниз. Он то обгонял своего хозяина, то обнюхивал ноги замыкающего шествие моряка, который, пыхтя от усталости, одной рукой упирался в колено, другой отталкивался от стены.

Дряхлого дворнягу распирало от радости.

И причиной тому, видимо, было потрясение, вызванное появлением в этом забытом богом уголке неожиданных путников. А может статься, надежда на лучший кусок, который сулили необычные обстоятельства. Кто знает, что на уме у бессловесной твари?!

Лестница вывела наконец к просторному покою, и мужчины вошли в него через опускную дверь. Три окна — вернее, три бойницы в мощных стенах выходили на море. В открытом очаге, испуская магический дым и аромат смолы, горели сучья лиственницы. Над огнем висел котел с варевом, из него уже валил пар.

У стен стояло несколько грубо сколоченных лежаков. В середине зала — обширное дощатое сооружение, которое тоже можно было использовать для ночлега множества людей. Это наводило на мысль, что здесь ежедневно готовы к приему выброшенных на берег мореплавателей. Стало быть, большой огонь на башне определенно служил маяком.

Немой сторож то и дело карабкался наверх, по лестнице, ведущей к какому-то люку в потолке. Откинув крышку, он скрывался из виду. Яркая красная вспышка с диким уханьем озаряла помещение — это старик бросал в огонь на башне огромную вязанку дров.

Джазанфар и его спутники в блаженной истоме растянулись на своих лежаках, но ни один из них не забыл перед этим совершить молитву во славу всеблагого и великого аллаха, хранившего их от злоключений. Между тем подоспела похлебка. Они насыщались горячей пищей и преломляли хлеб. Старик протянул каждому по караваю.

Собака всё это время лежала у очага, вперив в мужчин свои неподвижные гноящиеся глаза.

Огонь в очаге начал слабеть. Мужчины окончательно насытились. Сторож взял свою лампу и, нагнувшись к собаке, вновь издал какой-то квохчущий звук, после чего исчез за опускной дверью. Собака выскользнула следом за ним.

Не успел стихнуть топот сапог, грохочущих вниз по лестнице, как троих благородных мореходов уже сморил сон. Лишь Джазанфар не сразу уснул, с горьким чувством припоминая подробности столь неудачного путешествия. Он чуть ли не досадовал на великодушие творца миров, который не оставил его в беде, поспешив уберечь от свирепой стихии и привести к столь милосердному приюту.

Сила и жажда подвига вскипали в его благородной крови.

Но велика была и усталость. И под храп и стоны своих верных спутников принц тоже погрузился в сон.

Когда он вдруг проснулся, ему показалось, что он лишь ненадолго вздремнул. Жар в очаге ещё не угас. Но каков же был ужас Джазанфара, когда его лба коснулось чье-то зловонное прерывистое дыхание! Прямо у изголовья стоял тот самый пес, не сводя с принца желтых гноящихся глаз. Лишь изредка он смыкал свои изъязвленные веки, высовывая при этом длинный язык и облизывая морду.

Принц, правоверный мусульманин, пришел в ужас от близости нечистой твари. Но и он не мог отвести от неё глаз, все его члены точно окаменели. Пес заворчал и тихо завыл. Джазанфара тошнило от мерзкого запаха, издаваемого шелудивой плотью.

Вой становился всё внятнее, и принц с превеликим изумлением начал мало-помалу различать слова и фразы, с трудом вырывающиеся из хрипящего горла.

— Да будет славен всеблагой и всемогущий творец миров! Не ты ли есть Джазанфар, тот самый принц, который был мне обещан?

— Я Джазанфар, принц и мореход, избороздивший все на свете моря. Я потерпел кораблекрушение вблизи полнощных стран.

— Так это ты?

— Это я.

Тут пес бешено завилял хвостом, и его взволнованная речь на мгновение утратила внятность.

— Это ты, это ты! Обещанный избавитель! Я ведь тоже не кто иной, как принц. Злые чары облекли меня в эту дряхлую собачью плоть. И вот, заброшенный на сей угрюмый остров, я осужден быть рабом немого старика! Я околдован! Я принц в собачьей шкуре! Знай же это, Джазанфар, знай!

— Послушай, пес, — сказал Джазанфар, — если ты принц и, стало быть, принадлежишь к тому же благородному сословию, что и я, каково же тебе терпеть это мерзкое собачье тело? Что за мука испытывать зловоние твоей шкуры и твоего дыхания и быть чужим самому себе? Ведь, разжимая зубы, ты разеваешь пасть, а не открываешь