Для Гиппиус и других современников констатация сумасшествия была синонимом рассуждений о разрухе в головах — подобные оценки нельзя воспринимать буквально, как диагнозы, они передавали психологическое состояние воспринимающего реальность субъекта, демонстрировали его собственную растерянность. 29 октября 1916 г. поэтесса делилась своими ощущениями психологической атмосферы, царившей в обществе: «Россия — очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, — вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы. Есть трагически помешанные, несчастные. Есть и тихие идиоты, со счастливым смехом на отвисших устах собирающие щепочки и, не торопясь, хохоча, поджигающие их серниками. Протопопов из этих „тихих“»[1320].

Об иррациональности происходящего осенью 1916-го — зимой 1917 г. писали разные современники вне зависимости от политических взглядов. В состоянии растерянности пребывал монархист протоиерей И. Восторгов: «Я спокоен тем страшным спокойствием, которое является следствием состояния и настроения, потерявшего способность чему-либо удивляться. Я именно потерял такую способность… Главное: все иррационально, т. е. совсем не поддается учету здравого разума. При таких условиях, чему же удивляться? Мы в царстве пьяных, невменяемых людей, и что они выкинут в следующем номере и колене, это никому неведомо. Не знаю, долго ли удержится в Синоде „старцево настроение“, но думаю, сии персонажи пока уйдут, много зла сотворят, а те, кои могут и должны бы им помешать, приемлют Пилатово положение, умывают руки…»[1321]

Некий поручик Новиков писал из действующей армии своей знакомой в Орловскую губернию: «Тяжелая картина русского разлада, краха власти больно отзывается на душе. Я не из „квасных“ патриотов, многое меня не удовлетворяло ни раньше, ни теперь. Сам я от родины имел больше горького, чем сладкого. И все-таки я пошел добровольцем на войну. Теперь этот патриотизм, жизнь на пользу родины стали обманчивы. Чаще и чаще всего выходит так, что тебя заставляют по-рабски служить лицам, а не делу»[1322].

Если для думской и сочувствующей ей общественности главными раздражителями выступали Протопопов, Распутин и императрица, то у властей с осени 1916 г. усиливались подозрения, что именно Дума является провокатором революционных беспорядков. Вместе с тем на протяжении всей Первой мировой войны представители реакционных кругов настаивали на ее ликвидации. Продолжительность сессии думы сократилась втрое в сравнении с довоенным периодом. Фактическое препятствие работы российского парламента со стороны царской власти естественным образом настраивало против последней прогрессивные круги общества, вместе с тем не позволяло Думе наладить взаимоотношение с правительством. Компромиссное предложение Прогрессивного блока о создании «правительства общественного доверия», поддержанное главноуправляющим землеустройством и земледелием А. В. Кривошеиным и объединившимися вокруг него министрами, привело к досрочной отправке Государственной думы на каникулы и увольнению министров, выступавших за диалог с обществом. Открытие очередной сессии Государственной думы 1 ноября 1916 г., в условиях ухудшения ситуации на фронте, роста внутриполитической напряженности и углубления экономического кризиса, поставило на повестку дня более принципиальное требование создания ответственного перед Думой правительства, что, в отличие от компромисса августа 1915 г., предполагало ограничение власти царя. Дума пошла на ужесточение требований с целью недопущения скатывания России в революционную анархию. Реакционные круги находили иное объяснение: якобы депутаты, вернувшиеся из заграничной поездки, выполняют полученные от масонского центра инструкции[1323]. При этом отношение к революции у самих депутатов было неоднозначным. Как правило, революционный фактор использовали в качестве предлога давления на власть, но для представителей Прогрессивного большинства Думы революция представлялась нежелательной крайней мерой. В этом отношении показательно выступление лидера кадетов П. Н. Милюкова на конференции партии, проходившей в Петрограде 22–24 октября 1916 г., который предостерегал соратников от того, чтобы не заиграться в революцию: «Нравственный кредит правительства равен нулю; в последний момент, охваченное ужасом, оно, конечно, ухватится за нас, и тогда нашей задачей будет не добивать правительство, что значило бы поддерживать анархию, а влить в него совершенно новое содержание, т. е. прочно обосновать правовой конституционный строй. Вот почему в борьбе с правительством, несмотря на все, необходимо чувство меры»[1324].

Современники живо интересовались тем, что говорили депутаты в ноябре 1916 г. Однако ввиду того, что власти решили вопреки обыкновению не публиковать выступления депутатов в связи с резкостью их речей, по рукам стали распространяться поддельные тексты выступлений, в которые их «авторы из народа» вкладывали собственные ожидания того, о чем следовало говорить. Наибольшей популярностью пользовались поддельные выступления Милюкова и Чхеидзе. Забегая вперед (подробный разбор депутатских речей будет дан в соответствующем разделе), отметим, что они оказывались куда более резкими, чем реальные выступления депутатов. Когда 29 ноября подлинные речи все-таки были изданы, обыватели с некоторым разочарованием отметили, что ничего революционного в них нет.

Слухи о речах опередили сами речи депутатов и казались обывателям более актуальными в силу того, что содержанием их наполнили народные массы. Депутат от Воронежской губернии С. И. Шидловский 22 ноября 1916 г. обращал внимание, что всеобщая вера в «чудовищные слухи» являлась верным симптомом политического кризиса: «Я не буду вам указывать и приводить те чудовищные слухи, которые разносятся по всей стране, я не стану вам повторять многих отдельных эпизодов, которые были здесь вам сказаны ораторами, передо мной говорившими, но я нахожу, что самая возможность появления этих слухов и самая возможность того, что им все везде верят, это есть лучший показатель, что доверия этому правительству нет»[1325].

В ноябре обыватели полагали, что после произнесенных в Думе речей властям оставалось либо навсегда закрыть Думу, либо пойти ей на уступки. Фантазировали и на другие темы. Так, появился слух, что Николай II решил избавиться от дурного влияния Александры Федоровны, к тому же изменившей ему с Распутиным, и разводится с ней. Говорили также, что император откажется от верховного командования и передаст его то ли А. А. Брусилову, то ли М. В. Алексееву[1326]. В некоторых салонах поговаривали, что государственный переворот с целью заставить императора отречься от престола готовит председатель Совета министров Б. В. Штюрмер. По слухам, он, будучи немцем, добивался единоличного правления императрицы-немки Александры Федоровны, рассчитывая при ней еще более укрепить свое положение, а в будущем заключить сепаратный мир с Германией[1327]. В аристократических кругах демонизация императрицы была связана не столько с ее немецким происхождением, сколько с сильной волей, которой она подчиняла императора. Великая княгиня Мария Павловна характеризовала Александру Федоровну как обладательницу «действенной, настойчивой, неугомонной воли», а императора Николая II считала носителем «отрицательной воли»: «Когда он сомневается в себе, когда он считает себя покинутым Богом, он перестает реагировать; он умеет лишь замыкаться в инертном и покорном упорстве… Посмотрите, как велико уже теперь могущество императрицы. Скоро она будет править Россией»[1328]. В это время в московских салонах, магазинах, кафе открыто рассуждали о возможности повторения Николаем II участи Павла I, а также о желательности «запереть на замок, как сумасшедшую» императрицу-немку, которая губит Россию[1329]. Следует заметить, что, согласно воспоминаниям А. И. Спиридовича, тема Павла I впервые появилась в столичных салонах еще в августе 1915 г., но тогда она вызывала скорее недоумение. Генерал считал, что за подобными разговорами скрывалась досада сторонников великого князя Николая Николаевича, потерявших после его отправки на Кавказ надежду на государственный переворот[1330].