Осень 1916 г. обернулась серьезным «штормовым предупреждением». Еще в октябре З. Н. Гиппиус описывала свое состояние как оцепенение перед грозой, используя характерную метеосимволику: «Мое странное состояние (не пишется о фактах и слухах и все ничтожно) не мое только состояние: общее. Атмосферное. В атмосфере глубокий и зловещий ШТИЛЬ. Низкие-низкие тучи — и тишина. Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет, и — не ужасно ли? — никто не думает об этом. Оцепенели»[1331]. Схожие предчувствия и метеометафоры рождались в голове у Тихомирова: «В народе назревают самые бесшабашные бунтовские инстинкты, и грозят реками крови. Мы находимся в положении рыбачьей лодки, попавшей в водоворот Мальштрома: медленное опускание к горлу страшной воронки, которая должна нас поглотить. Интересно знать: видит ли это положение государь и на что он надеется? Или ни на что, и просто пассивно идет к роковому исходу?.. Кажется, общенародный психоз может разрешиться только в кровавом безумии. А впрочем, на все Воля Божья…»[1332] В декабре 1916 г. З. Н. Гиппиус уже не сомневалась в крушении монархии, вопрос для нее заключался в том, будет ли в России сознательная и не лишенная организованного начала революция или стихийный бунт, грозящий анархией: «Да каким голосом, какой рупор нужен, чтобы кричать: война ВСЕ РАВНО так в России не кончится! Все равно — будет крах! Будет! Революция или безумный бунт: тем безумнее и страшнее, чем упрямее отвертываются от бессомненного те, что ОДНИ могли бы, приняв на руки вот это идущее, сделать из него „революцию“. Сделать, чтоб это была ОНА, а не всесметающее Оно»[1333]. Обращает на себя внимание тенденция выделения в тексте отдельных слов и фраз, злоупотребления восклицательными знаками. Психологи отмечают, что так бывает в тех случаях, когда автор чувствует необходимость дополнительной эмоциональной коннотации своего текста, а также когда писателю не хватает привычных способов передачи мысли, его покидает уверенность во владении словом. Очень часто крупными буквами отдельные слова или целые фразы выделяли в своих письмах во власть душевнобольные. Изучение синтаксических особенностей письменной речи тем самым помогает понять психологическое состояние авторов и подтверждает в случае с Гиппиус, что констатация ею состояния подавленности и оцепенения соответствовала действительности.

Убийство в ночь на 17 декабря 1916 г. Г. Распутина, в целом благосклонно встреченное российским обществом, мыслилось как неизбежное следствие создавшегося положения. Характерно, что, как будто в соответствии с теорией «самоисполняющегося пророчества», слухи об убийстве Распутина предшествовали самому акту, они распространялись по Петрограду в начале декабря (правда, тогда предсказывали также убийство А. Вырубовой и императрицы)[1334]. Большинство обывателей склонно было рассматривать казнь Распутина как выход из тупика и начало нового, здорового витка истории. Так, статс-дама Е. А. Нарышкина писала 23 декабря в Тамбов: «Совершившееся событие показывает нам, что мы не забыты Господом. Святое провидение в нашу жизнь входит с властной силой и пониманием того, что требует в данный момент родина. Мой чудный Царь, высокой, чистой души, не будет оставлен Господом»[1335]. «Должно сказать, что вообще убийство Распутина возбуждало решительно всеобщую радость. Я не видал еще никогда, чтобы убийство, во всяком случае, дело трагическое, возбуждало такую радость и — прямо сказать — сочувствие», — писал в своем дневнике правый религиозный публицист Л. А. Тихомиров[1336]. Так же считала и дочь историка А. Сиверса Т. А. Аксакова-Сиверс, хотя и отмечала «революционный» характер предприятия, считала убийство «дворцовым переворотом» во имя спасения династии: «Многие расценивали убийство на Мойке, как первый революционный шаг — попытку вывести Россию — вернее царствующую династию — из тупика путем дворцового переворота»[1337]. Другие, наоборот, усматривали в этом начало нового, кровавого этапа, который может довести страну до настоящей революции. Появились слухи, что сторонники Распутина собираются мстить и готовят покушение на великого князя Дмитрия Павловича[1338]. А. И. Гучков писал Н. И. Гучкову в Москву: «Допрыгались! Никакие предостерегающие голоса не помогли. Помогут ли кровавые события? И где эти события остановятся?»[1339] Другого петербуржца убийство Распутина привело к предсказанию наступления русской смуты как симбиоза марксизма с пугачевщиной: «Среди общего хаоса надвигается трагедия во вкусе не то 14‐го не то 18‐го века, только уже не знаю, русского или французского. Или мы будем самостоятельны и разыграем что-нибудь своеобразное, вроде пугачевщины с марксизмом, или с чем-нибудь западноевропейским?»[1340] Тем самым приближение Нового года происходило в атмосфере почти что милленаристских ожиданий и ощущений то ли начала нового этапа истории, то ли скорого конца истории старой.

Сохранявшееся состояние неопределенности, смутных тревог и надежд перед наступавшим новым годом усиливало конспирологическое мышление, которое часто выступает в качестве психического механизма поиска ответов в ситуации недостатка информации или неспособности сознания субъекта осмыслить ситуацию в целом. В результате ситуация конфликта рассматривается с помощью упрощенной модели, когда те или иные неблагоприятные события преподносятся в качестве происков внутренних или внешних врагов. Шпиономания, слухи о предательстве в верхах являлись порождением конспирологического мышления. Однако в конце 1916 г. конспирология начинает кристаллизоваться в более конкретные теории о борьбе различных тайных сил и партий, что приводит к рождению новых слухов о планах этих таинственных сил. Убийство Распутина как раз и представляется в качестве этапа подобных интриг. Депутат А. А. Эрн писал в декабре 1916 г.: «Идет упорная борьба между двумя придворными партиями. Он будто бы склонен на уступки, согласен, чтобы за Короной было оставлено назначение четырех министров, Председателя Совета министров, военного, морского и министра двора. Она убеждает, что на это он не имеет права идти, так как Он самодержец. Ожидалось торжественное заседание в Зимнем Дворце, где то или другое решение (возможность распространяется на линию от „бессмысленных мечтаний“ до ответственного министерства) должно быть провозглашено. Ни во Вторник, ни в Четверг однако такого решения не состоялось и теперь откладывается на 6 декабря… Ходят слухи, что Он намерен отказаться от Верховного командования и передать его Брусилову или Алексееву, так как Николай Николаевич отказался»[1341]. П. Ф. Гетье писал своему брату в Москву, развивая эту историю борьбы двух партий: «Декабрь месяц мы живем с большими волнениями. К 6‐му декабря ожидался благоприятный поворот, но 4‐го декабря немецкая партия взяла верх. Это дало окончательный толчок, и 17‐го русская партия покончила со ставленником распутной немки. Борьба между русской и немецкой партиями стала принимать кровавый оборот. Идет явная провокация бунта»[1342].