— Я родом из-под Познани, — проговорил он дрожащим голосом, — но долгие годы здесь не бывал…

Он остановился…

Странным это показалось Любоню; услыхав это, он встал со скамьи, на которой сидел, и, приблизившись к гостю, стал внимательно рассматривать его…

Проезжий сидел в темном углу. Любонь приотворил полузакрытые ставни, но светлее не стало, так как уже смеркалось. Крикнул, чтобы подали лучину.

— Чем объяснить, что вы здесь так долго не были, а странствовали по чужим землям? — спросил он.

— Долго пришлось бы об этом говорить, — колеблясь, начал гость. — Когда я был еще ребенком, меня похитили у отца на войне.

Едва успел он это проговорить, как хозяин подскочил к нему, обхватил его обеими руками и громовым голосом, который встревожил весь дом, воскликнул:

— Власт, это ты, Власт!

Гость бросился на колени и, обнимая ноги отца, плакал…

Когда девушка вошла со светом и увидела происшедшее, она бросила лучину и убежала, хотя сама не поняла, что, собственно, ее испугало.

В это мгновение на крик Любоня вбежала старая мать и дочь, обе дрожащие и взволнованные. Увидев незнакомца, обнимающего Любоня, они остолбенели.

— Власт! — воскликнула старуха и подбежала к нему.

Как описать встречу того, кого они не видели двенадцать лет, и радость осиротелого очага, к которому неожиданно явилось давно потерянное и оплаканное дитя!..

Старый Любонь ликовал… Старушка вся дрожала, а сестра застенчиво, но с любопытством присматривалась к этому молодому мужчине, который был ее братом.

Они усадили его на скамью и старались его напоить и освежить, ибо от волнения он лишился сил.

Он был слаб и бледен и как будто измучен долгою неволей. А тут сыпались вопросы о том, как ему жилось, как прошли эти годы. Особенно интересовался отец, но ответы сына были неясные, неопределенные, запутанные. Успокоившись немного и собравшись с мыслями, он начал рассказывать о том, как его взяли в плен и как немец заставил его исполнять самую тяжелую работу, затем, убедившись в его слабости, он отдал его в услужение какому-то господину.

Со своим новым господином Власт, которого стали звать Матвей, попал ко двору немецкого царя… Потом он перешел к другим людям, посвятившим себя служению Богу… А эти забрали его в Другую страну, где зимы никогда не бывает и где находится самый великий город, господствующий над всеми странами Запада. Там служил он у многих господ, и жизнь его протекала в общем спокойно. Впрочем, он никогда не жаловался на тяготы своей жизни, но постоянно тосковал по семье и родине.

Рассказывал это Власт своему отцу и окружавшим его с каким-то страхом. Многого не договаривал — он заметил, как у отца сдвигаются брови. И старик узнал только одно: что сын его разучился сражаться, почти забыл свой язык и стал для своих чужим.

С грустью рассказывал Власт, но еще грустнее слушал отец, и хотя он радовался возвращению сына, но ясно видел, что многое придется ему изменить в нем, чтобы они снова могли понимать друг друга.

Когда сын кончил свой смутный и грустный рассказ, и все замолчали, Любонь обнял его и, еще раз поцеловав, сказал:

— Словом, ты теперь дома, остальное вспомнишь, когда поживешь с нами. Возьмешься опять за оружие и войдешь во вкус прежней жизни, а я тебя больше от себя не отпущу. И кровь снова в тебе заговорит!

Власт ничего не ответил и, покорно склонив голову, молчал.

Между тем ему со всех сторон задавали вопросы о том, какие люди в других странах, какие города, селения, как воюют и каково могущество иностранцев.

Власт понемногу рассказывал, но на вопросы отвечал неохотно; видно было, что он привык и даже полюбил тех, среди которых прожил много лет: он не только не хулил их обычаи, новую религию, но даже то, что считалось здесь позорным, он расхваливал, а могущество иностранных королей и князей представлял страшным и великим.

Многое в рассказе Власта не нравилось старику, но он его не перебивал, и, в общем, вечер для Любоня прошел весело, хотя Любонь считал сына почти чужим и часто не понимал его.

Власт ничего не возражал и, покорно опустив голову, терпеливо слушал возражения отца.

Когда поздно ночью старуха пришла сказать, что постель для внука приготовлена в сарае, куда должен был отвести его Ярмеж, тогда только все разошлись, и сестра проводила Власта до порога.

Любонь, оставшись один, задумался. В нем боролись два чувства: радости и какого-то необъяснимого страха… И не мужские слезы показались у него на глазах… Да, это был Власт, его единственный сын, но не такой, каким бы он желал его видеть. Он радовался возвращению сына, но, как воин, он страдал, что не нашел в нем рыцарского духа.

Каждый землевладелец был тогда и воином, а того, кто не умел им быть, почти не считали мужчиною и человеком. И он проклинал людей, которые возвратили ему какое-то слабое дитя, калеку… Больше храбрости и мужества проявляла прекрасная девушка, его сестра.

Любонь не спал всю ночь, а когда стало светать, он, усталый, вышел на свежий воздух. Тут он увидел своего любимца Ярмежа, которого считал почти за сына.

Ярмеж направился к нему.

Встретившись у ворот, старик положил ему руку на плечо и спросил:

— Ну, что Власт?

Ярмеж молчал.

— Да, бабу из него сделали немцы, не похож он на мое дитя, — с тоскою сказал старик.

Воин и на этот раз не ответил.

— Что же он вчера делал? Рассказывал?

— Мало, — ответил Ярмеж. — Только обнял меня, а затем пошел спать. Я стал наблюдать и, хотя в сарае было темно, я много странного увидел: не знаю, право, но он как будто колдовством занимался. Сперва он опустился на колени, сложил руки, дотрагивался ими до плеч и лба, бил себя в грудь, головою ударял о землю и — мне даже страшно стало, — что-то бормотал про себя, не то стонал, не то плакал, как будто жаловался кому-то и просил. Продолжалось все это долго, долго… Наконец, опять стал дотрагиваться до лба и плеч и лег в постель.

Любонь, задумавшись, слушал Ярмежа, рассказывавшего ему все это полушепотом и с каким-то страхом; наконец, дотронувшись до руки своего сотника, он тихо проговорил:

— Молчи об этом… Суеверие немецкое… но мы выбьем это из его головы. Пусть об этом, кроме нас двоих, никто не знает дома, понимаешь?

Ярмеж поклонился.

— Будет по-вашему, — ответил он, — а все же скверно.

— Да, — скверно, — сказал Любонь, — но я предпочитаю об этом не знать; так легче и лучше