для меня. А он пусть отдохнет и придет в себя после долгой неволи. Только одного его не оставляйте… Весельем и улыбками согрейте его душу… Молод он, ведите его туда, где молодежь веселится. Приготовьте ему оружие, коня и устройте для него военные игры… А я тоже зевать не буду, хотя старому труднее сойтись с молодым, вам легче. Впрочем, я на тебя полагаюсь, Ярмеж!

Сотник поклонился и вздохнул, видно было, что он не очень был уверен в себе.

Любонь несколько раз прошелся по двору… Под колонками стояла его мать, ничего не замечая, стояла с устремленным вдаль взором и грустная.

Когда Любонь подошел к ней, она нагнулась к нему и сказала угрюмо:

— Не наш он, не наш! Знаю я, что с ним, знаю… В свою веру обратили его немцы, по глазам видно…

Любонь закрыл уши руками.

— Слышать и знать не хочу… И топнул ногой…

— Нет, нет, — вскричал он, насупив брови.

Старуха опустила голову на грудь, скрестила руки и, опираясь о стену, стояла молча, как окаменелая, неподвижная, безжизненная статуя…

II

Радость и грусть вошли в дом вместе с Властом; отец радовался ему и досадовал на его изнеженность. Поэтому Власт не смел открыто высказывать свои мысли, они шли вразрез с убеждениями всей его семьи: словом, он стал чужим.

Иногда в его сердце всплывало что-то прошлое, свое; лицо его загоралось, но вдруг им овладевал какой-то страх, и он удерживал в себе этот порыв.

Любонь все о чем-то беспокоился, старуха, подпершись рукою* ворчала, а сестра боялась приближаться к Власту, как будто что-то непонятное ее отталкивало от него.

Многие из живших в то время по реке Варте исповедывали христианскую веру; она незаметно проникла вместе с проповедниками во многие семьи; многие приняли крещение, веруя во Христа, но скрываясь, потому что все население, жившее в лесах, придерживалось еще язычества.

Подозрительно смотрели на тех, которые не соблюдали языческих праздников и не приносили требуемых жертв. Поэтому многие неофиты, хотя и носили скрытые на груди крестики, но, боясь преследований, ходили с язычниками в кумирни и исполняли требуемые обряды; очень часто они смешивали обе религии, забывая то ту, то другую.

Постоянного духовенства, которое могло бы наблюдать за новообращенными, тогда еще не было, и сюда приходили священники из Чехии, Моравии и из местностей по Лабе; они тайно проповедовали христианство, но боялись поселиться здесь.

При дворе князя Мешка господствовало еще язычество, и вблизи княжеского замка находилось капище со статуями богов-покровителей. Все-таки туда проникали вести о новой вере.

Мешко с любопытством слушал рассказы о могуществе князей и жупанов, принявших христианство, но или боялся своего народа, или, может быть, требования суровой жизни отталкивали его от христианства — словом, у него не было желания принять новую веру.

Новообращенных считали предателями и друзьями немцев, и народ не доверял им, сторонился их и старался истреблять их, как врагов. Поэтому открыто исповедовать христианство или даже говорить о нем было крайне опасно: христианство и владычество немцев сливались как бы в одно понятие. И, действительно, везде, где было введено христианство, исчезала языческая свобода, уступая место княжеской власти.

Прибывшее с запада духовенство также внушало народу необходимость повиновения высшей власти… Привыкшие к самоуправлению князья и жупаны не хотели считаться с новыми порядками; деревенские старшины и духовенство тоже не желали упускать власти из рук.

Словом, не так жалели старых богов, как старые обычаи…

От христианской веры отталкивали их преувеличенные слухи о требованиях необычно суровой жизни. Затем их страшило соблюдение постов, безусловное одноженство и больше всего — беспрекословное повиновение высшему духовенству.

Кроме того, старые верования вошли в их кровь и плоть, и отречься от них, казалось, было так же невозможно, как от собственной жизни. Принять новую веру значило побрататься с врагами, подпасть под их власть.

Славянство знало, что все немецкие князья и короли зависят от одного царя, а все их духовенство подвластно высшему лицу, жившему где-то далеко в столице, откуда посылались приказы во все страны света.

До славян, живших по Варте, доходили разные слухи, достоверные и вымышленные, которым темный люд одинаково верил.

Христиан отличали по некоторым признакам: знак креста и посты выдавали христианина.

В первый же вечер мать Любоня, старая Доброгнева, догадалась, что Власт обращен в христианство. Отсутствие оружия, бедная одежда, тихая речь, боязливость и смирение беспокоили отца и бабушку.

Любонь предпочитал не знать об этом и надеялся, что его сын вернется к старым обычаям; старуха сердилась на это, ее это раздражало, а вместе с тем она даже побаивалась своего внука, так как новая вера в ее представлении сливалась с колдовством.

Только одна Гожа, сестра Власта, смотрела на него с необыкновенным любопытством; она еще никогда не видала такого тихою и смирного юноши, до такой степени не похожего на тех, которые ее окружали. И она с чисто женской проницательностью чувствовала, что это была не слабость, а скорее какая-то скрытая сила; она о чем-то догадывалась, и всякие россказни о христианах возбуждали в ней искренний интерес.

Вся семья с нетерпением ждала того момента, когда Власт проснется и выйдет к ним.

Ярмеж, выбрав в гардеробной старого Любоня самую пышную и нарядную одежду, тоже поджидал его пробуждения, но Власт, утомленный дорогой и обессиленный последними впечатлениями, спал очень долго. Когда наконец Ярмеж вошел в сарайчик, он застал Власта молящимся на коленях, со сложенными руками.

Неизвестно, увидел ли Власт сотника, или же, погруженный в молитву, не обратил на него внимания, но только при входе Яр-межа он не тронулся с места до тех пор, пока не кончил молиться, и тогда, поцеловав землю, с проясненным лицом обернулся к нему.

Ярмеж, желая расположить к себе Власта, притворился, что не понял значения утреннего обряда. Он весело его приветствовал и, указав на мальчика, несшего ему одежду, заявил, что отец просит его нарядиться в приготовленное платье.

Ярмеж был умен и сообразителен, был смелым и бесстрашным воином и добросердечным человеком; он любил тот образ жизни, который вел, и менять его ему не хотелось; он любил своего пана Любоня, как отца, и в глубине души таил надежду, что, быть может, Любонь отдаст за него Гожу, на которую он бросал горячие взгляды, и что тогда он заменит пропавшего сына. Поэтому он служил старику верой и правдой.

В эту ночь Ярмеж первый раз в жизни почувствовал какую-то горечь и тоску, все его надежды рухнули, вся его служба пошла прахом: