гнетет судьба»[46]. И вдруг Като Сепеши прижала голову Мартона к влажным и горячим холмам своей груди. Мартон отскочил. Деньги с барабана покатились на пол. Гимн кончился. Зажглись электрические лампочки. Мартон поставил барабан и, опустившись на колени, собирал рассыпавшиеся монеты и бумажки. Дама села. Она вытащила кошелек из сумки и, изображая богиню Гебу, с визгливым смехом высыпала содержимое кошелька на голову Мартона. По голове юноши стучал не золотой дождь, а уйма отвратительных кусочков никеля, мятых коричневых и красных бумажек.

— Ну!.. — воскликнула дама и вцепилась в волосы стоявшего на корточках Мартона.

Юноша взглянул на нее. Столько омерзения и ненависти было в его черных глазах, что кудри Мартона показались Като скользкими шипящими змеями, и она отпустила их. Но тут же как-то странно рассмеялась. Огромная грудь ее то опускалась, то поднималась. Дама подняла обе ноги, видно, хотела пнуть Мартона. Но он схватил их и с неистовой силой прижал к креслу. Като наслаждалась беспомощностью своих ног и все смеялась, смеялась… Наконец ноги ее обессилели…

К этому столику он больше не подходил.

…Было уж далеко за полночь, когда обе четы Мадьяров, выпившие, видно, где-то в другом месте, пришли подкрепиться в кафе. Илонки с ними не было. Мартон заметил супругов лишь тогда, когда подошел с барабаном к их столику.

Та самая г-жа Мадьяр, что некогда, как загипнотизированная, слушала его «яблоневые аккорды» и взялась обучать его музыке, теперь посмотрела на него с кривой пьяной улыбкой и величественно швырнула в барабан две кроны.

— Композитор… — бросила она хриплым голосом.

Мартон узнал ее. Потом увидел мать Илонки и обоих Мадьяров: господина адвоката и господина главного инженера.

Юноша круто повернулся и пошел к оркестру. Поставил барабан с деньгами и направился к запасному выходу. Быстро надел свое поношенное пальтецо и, шмыгнув в дверцу, выходившую к воротам, вышел на обледенелую морозную улицу.

«Домой! — сказал себе Мартон. — И больше никогда!..»

Наступило первое января. Из тысяча девятьсот семнадцатого года укатилось уже три часа и пятнадцать минут.

4

Мартон до самого дома не мог унять дрожь. Рубашка остыла на вспотевшем теле. И даже дома у него еще долго зуб на зуб не попадал. Он заболел и пролежал несколько дней. Потом встал, все еще чувствуя недомогание. Состояние его то улучшалось, то ухудшалось, а в конце февраля надо было призываться.

Призывная комиссия заседала в нижнем этаже одного из домов проспекта Йожефа, где в обычное время помещалось казино.

Мартон, голый, стоял в обширном нетопленом помещении вместе с семьюдесятью юношами 1899 года рождения, фамилии которых начинались на букву «Ф», и ждал своей очереди.

Было холодно, донимал кашель, да такой, что казалось, легкие вырвутся из груди. Все плыло у него перед глазами. Но Мартон убеждал себя, что простуда здесь ни при чем — виноваты во всем полученные обиды, да и все, что случилось с ним «когда-то», и «позднее», и «недавно». Словом, он пойдет в солдаты и освободится от этих «когда-то», «позднее» и «недавно».

Войдя в зал, где заседала призывная комиссия, голый парень, прикрывая срам рукой, сказал:

— Господин доктор, возьмите меня в солдаты!

Жалобный голос резанул ухо врачу. На третьем году войны таких просьб почти не слышалось.

Врач ничего не ответил. Послушал сердце юноши, легкие и сказал:

— Не годен!

Из-за стола встал военный врач — офицер с тремя звездочками. Тоже послушал, потом, презрительно отодвинув его от себя, словно Мартон совершил преступление, вернулся обратно к столу. Сел и кивнул секретарю.

— Ступайте домой, сынок, — сказал штатский врач, — и не дурите…

Мартон стоял как в тумане.

— Возьмите меня в солдаты… — повторил он.

И, шатаясь, вышел, ибо позвали следующего на букву «Ф».

По дороге домой он чувствовал себя униженным, вконец растоптанным. Ему приказали явиться. Он явился. Приказали раздеться догола. Разделся. И вот какая-то неведомая власть, какие-то не желающие даже разговаривать с ним люди решают его судьбу: нужны ли легкие (его легкие), сердце (его сердце), руки, ноги, тело (его тело) или нет. Если нужны, так, хочет он того или нет, возьмут, а не нужны, тщетно будет умолять — все равно отправят домой. На букву «Ф». И больше ничего. Буква «Ф», рождения 1899 года.

…Едва дотащился до дому, почуял: дело плохо. Уже ночью дышать стало невмоготу. Каждый вдох причинял нестерпимую боль! Мартон задыхался. Таившаяся в нем болезнь выбилась наружу.

— Воспаление легких и плеврит, — сказал врач, приложив холодное ухо сначала к груди, потом к спине исхудавшего юноши.

Мартон лежал, запрокинув голову на подушку. Мать помогала ему снять и надеть рубаху. Врач посмотрел на градусник: 40.

— Я умру? — спросил Мартон у врача, который оглядывал комнату, размышляя о том, какое прописать лекарство. Врач не расслышал вопроса. Он, как и обычно старые люди, слышал, только когда прислушивался.

— Я умру? — снова спросил Мартон, с усилием приподняв голову.

Врач не ответил. Сел за стол. Попросил ручку. Вынул из кармана блокнот для рецептов и начал писать, Мартон наблюдал за ним: один рецепт, второй рецепт, третий рецепт… Мать вытащила из шкафа чистое полотенце, чтобы подать врачу, когда он будет мыть руки. Сознание Мартона затуманилось; ему почудилось, что к груди его снова припало бородатое лицо врача.

— Выпей, сынок, — услышал он.

— Хорошо, — ответил Мартон и покорно проглотил микстуру.

Ему-то казалось, что он сразу послушался, что врач еще у них… Мартон не догадывался, что и день прошел, и Пишта целых два часа прождал лекарства в аптеке, а мать несколько раз пыталась напоить его. «Нет!» — твердил Мартон и стискивал зубы. Потом, не открывая глаза, опять: «Нет!» и «Больно!». Мать спрашивала: «Где, что?», но сын лежал, закрыв глаза, и не отвечал.

Теперь он на несколько минут пришел в себя. Попытался улыбнуться матери, сказал ей «да» и принял лекарство.

Так прошло три дня.

На улице падал снег.

Мартон открыл глаза, поглядел на окно, — казалось, будто оно плывет кверху в густом снегопаде, и сказал:

— Во всей Европе снег идет.

Юноша вел себя тише, чем накануне, когда выскочил из кровати в одной ночной рубахе (у Фицеков порванные дневные сорочки употреблялись в качестве ночных) и помчался на кухню, где стряпала мать. Похудевшее лицо и торчавшие из-под рубахи худые ноги напомнили г-же Фицек маленького Мартона.

— Где? — спросил Мартон.

— Кто, сынок? Что? — пыталась узнать мать.

Он не ответил, только упрямо повторил:

— Где?..

Его повели обратно к постели. И он снова впал в беспамятство. Потом открыл глаза. Возле кровати сидел врач, будто он так и