Заставить отречься можно только от ереси, но не от необоснованного утверждения. Можно, конечно, сослаться на позицию Беллармино: «…Если это и не вопрос веры ex parte obiecti, то это вопрос веры ex parte dicentis». Тогда выбор «системы мира» становится предметом веры и гелиоцентризм оказывается ересью[1214]. Но это пусть весьма авторитетное, но частное мнение, хотя в итоге Урбан VIII принял именно такую точку зрения[1215]. В этом смысле приговор, вынесенный Галилею, был результатом определенной (и довольно жесткой) интерпретации декрета от 5 марта 1616 года.

Однако, повторяю, Макулано не стал вдаваться во все эти тонкости, а просто обратился за инструкциями к кардиналу Франческо Барберини, то есть фактически к самому Урбану VIII. Еще раз подчеркну, после 17 апреля 1633 года, когда были официально одобрены заключения экспертов, ничто не мешало Макулано быстро закончить процесс. У комиссара были все формально-юридические основания, вынося за скобки вопрос о теологическом статусе коперниканского учения и опираясь только на определение декрета от 5 марта 1616 года, начать заключительную стадию судебного разбирательства, поскольку факт нарушения Галилеем увещания Беллармино (а тем более предписания Сегицци) и упомянутого декрета был доказан, и то, что ученый выставлял в свою защиту[1216], в сложившейся ситуации оборачивалось против него. Таким образом, формально никакого тупика с чисто юридической точки зрения не было. Галилей – хитрец и плут, это твердо установлено. Но… кроме формально-юридической была еще и другая сторона – неформально-политическая.

Конечно, Урбан не мог допустить, чтобы вся его затея с инквизиционным процессом кончилась чрезвычайно легким наказанием Галилея, да тому и не было оснований. Ведь на допросе тосканский ученый даже не сказал, что, излагая различные точки зрения на строение Вселенной, немного увлекся одной из них, а потому не всегда четко обозначал свою позицию, которая в действительности совпадает с позицией матери католической церкви. Это звучало бы по крайней мере правдоподобно. Вместо этого упрямый старец стал заверять судей, будто для того и написал «Dialogo», чтобы опровергнуть систему Коперника. Да он, в глазах Урбана, просто издевался над трибуналом, полагая, что его члены – это, как выразились биографы Галилея, «pack of fools»[1217].

Но и чрезмерную суровость к ученому папа проявить не мог, прежде всего потому, что Галилей был не «вольным художником», но Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana, и с этим самым Granduca Урбан вынужден был считаться, тем более что именно в это время понтифику приходилось вести сложные переговоры по поводу создания лиги итальянских государей, в которой Фердинандо II отводилась заметная, если не главная роль (о чем Святейший сообщил Никколини 7 февраля 1633 года)[1218]. Кроме того, нельзя было допустить укрепления отношений Великого герцогства тосканского с Испанией и с Империей, а такая опасность существовала. Именно поэтому Урбану volens nolens приходилось терпеливо выслушивать настойчивае просьбы Никколини, разъясняя послу свою позицию. Святейший не мог допустить, чтобы из-за «дела Галилея» – важной, но отнюдь не первоочередной заботы Святого престола – отношения Ватикана и Флоренции, и без того далеко не безоблачные, резко ухудшились. Поэтому Макулано получил из Кастель-Гандольфо ясные указания по возможности не доводить дело до проявления «большей строгости в процедурах» и тем более до убеждения Галилея «доводами». (Не говоря уж о том, что последнее было бы противозаконно, учитывая возраст и состояние здоровья тосканца, и папе вовсе не хотелось, чтобы Галилей перешел в лучший из миров в покоях Священной канцелярии; даже страшно представить, какие слухи после этого ходили бы по Риму!) Кроме того, надо было во что бы то ни стало снять все возможные упреки с цензоров, выдавших Imprimatur, и в первую очередь – с отца Риккарди, потому что обвинение последнего бросало тень на Урбана. Макулано правильно проанализировал сложившуюся ситуацию: Святейший отдалил Чамполи от Рима, послав его в Монтальто (в Монтальто, заметим, а не в тюрьму!), тогда как отца Риккарди Урбан не тронул, Галилей же оказался перед трибуналом, но обходились с ним довольно мягко. Со всем этим комиссару инквизиции надо было считаться (хотя мотивы понтифика при принятии им тех или иных решений Макулано интересовали меньше всего).

И вот тут перед комиссаром встала нелегкая задача: он, сознавая, что главный, но не формулируемый явно в докладе экспертов специальной комиссии пункт обвинения касался не просто защиты Галилеем коперниканской теории, но посягательства на божественные атрибуты (всемогущества и всеведения Всевышнего), должен был одновременно доказать вину Галилея (так, как она формулировалась в официальных документах: поддержка и защита учения Коперника), избежать чрезмерной строгости приговора, спасти честь мундира (точнее, сутаны) отца Риккарди, ни в коем случае не нанести ущерб авторитету Святейшего и поддержать репутацию трибунала (который, как известно, никогда не ошибается). Чтобы не стать героем комедии, Святой престол должен был сделать Галилея героем трагедии (или по крайней мере драмы). Выход был один – убедить Галилея признать свои заблуждения и покаяться. Ясно, что в рамках официальной процедуры допроса (которая требовала в случае упорства обвиняемого усиления мер воздействия на него[1219]) сделать это невозможно. Вот тогда у фра Винченцо и созрела идея неофициального общения с подсудимым, так сказать, поговорить со стариком по душам. Результаты разговора Макулано изложил в приведенном выше письме кардиналу Барберини. Трибунал действительно спас свою репутацию, поскольку удалось добиться признания вины и покаяния, не прибегая к «доводам», а это высоко ценилось еще со времен Блаженного Августина.