— Ваш мальчик вчера подковал мне лошадь.

Кристофер говорил по-немецки, который, как казалось Ибрагиму, сам он забыл. Кузнец никак не ожидал услышать ответ на том же языке. Во всяком случае, от турка.

Кристофер заморгал.

— Вы чем-то недовольны?

Мальчик окаменел. Ибрагим замахал рукой.

— Нет, нисколько. Совсем наоборот, у моего коня ни разу не было новых подков лучше, а мы с ним преодолели вместе немало трудных лиг. — Он замолк из опасения выдать слишком много. — Мне показалось, я слишком мало заплатил за такой труд, поэтому хотел бы дополнительно наградить мальчика.

Мальчик вспыхнул от радости.

— В этом нет необходимости, — возразил Кристофер. — То, что вы довольны работой, уже достаточная награда. Поблагодари господина, Мэтти.

Когда Ибрагим услышал имя мальчика, горло его сжалось еще сильнее и смятение еще больше усилилось.

— И все-таки, — сказал Ибрагим, — если это вас не оскорбит, мне бы хотелось наградить его.

Мэтти взглянул на отца и получил согласный кивок; пока мальчик шел через кузницу, Кристофер вглядывался в затененный силуэт в двери с каким-то странным любопытством. Ибрагим потянулся за своим кошельком, в котором находилась добрая часть всего его золота и серебра. Он не мог предвидеть всех обстоятельств. И когда Мэтти оказался рядом с ним, Ибрагим не мог больше сопротивляться охватившему его порыву. Он вытряхнул содержимое кошелька и положил в руки мальчика, втайне, как он надеялся, от глаз Кристофера. Мэтти почувствовал вес монет и открыл рот, чтобы возразить.

— Не забывай о хороших манерах, мальчик, — проговорил Ибрагим вполголоса. — И не показывай это, пока я не уеду.

Он посмотрел на Кристофера еще раз. Сумел ли тот разглядеть его или нет? Уходи сейчас же, велел он себе, пока не стало слишком поздно. Он поднял руку.

— Да пребудет мир с тобой и всеми твоими родными, — произнес он.

Затем развернулся и вышел за порог, где его ждала лошадь.

— Задержитесь немного, — окликнул его сзади Кристофер. — Разделите с нами завтрак.

Ибрагим замер на пороге. Жгучая боль острым ножом пронзила его сердце. Пропасть разверзлась у ног, как разверзлась у этого же порога много жизней тому назад. Стоит ли ему пытаться вернуть хотя бы небольшой кусочек того, что у него отняли? Или же все это ушло навсегда и не потеряется ли он еще больше от подобной попытки? Знакомый голос зазвучал в голове и на знакомом языке — языке, вспомнил он теперь, на котором он сам отдавал приказы в Нахичевани, — прорвался сквозь его мучения.

«Все прошло. Все кончено. Они больше не твой народ. Пусть они живут в своем мире».

Ибрагим бросил через плечо:

— Вы очень добры, господин, но неотложные дела зовут меня в Старый Стамбул.

Он сел верхом и уехал, не оглядываясь назад. Но, сделав это, понял, что не сможет вернуться в Стамбул. Это тоже уже в прошлом. Турки тоже не его народ. Если во всем мире и был человек, вообще не принадлежащий ни одному народу, то это был он сам. Он был одинок. И он был свободен.

* * *

— Вместо того чтобы поехать на юг, я направился на запад, — сказал он Ампаро, — в Вену и в земли франков, к войнам, глупостям и чудесам совсем иного характера. Но это уже другая история.

Ампаро глядела на него мокрыми от слез глазами, кажется, еще более недоумевающая, чем раньше.

Он отвернулся.

— Теперь ты понимаешь, — сказал он, — сам я видел отца, но не позволил ему увидеть меня.

Ампаро сказала:

— И какой во всем этом смысл? Он любил тебя. Он отдал бы все, что угодно, лишь бы увидеть тебя.

Едва ли он хотел услышать именно это. Тангейзер чуть было не ответил: «Мне было стыдно. И я не мог рисковать тем, что стыдно станет и ему». Но с него уже было довольно подобных тяжких разговоров. Поэтому он сказал:

— Во всем том, что я делаю, вообще не много смысла. Иначе с чего бы мне возвращаться в эту скорбную дыру?

— Ты больше не любишь меня, — сказала она.

Это обвинение застало его совершенно врасплох, и он выпалил:

— Чепуха!

Она склонила голову набок и внимательно посмотрела на него — так дикая птица могла бы изучать приземленное создание гораздо крупнее, гораздо тяжеловеснее и глупее ее. Конечно, его ответ требовал пояснений. Но если он пустится в объяснения, ему в итоге придется признаваться в любви.

Ампаро дожидалась следующего неверного шага, который только глубже заманит его в расставленные ею сети, и он, словно последний дурак, сделал этот шаг.

— За всю свою жизнь я никогда не встречал женщины восхитительнее тебя, — сказал он.

Это утверждение звучало достаточно искренне, чтобы успокоить ее на время. Она спросила:

— Тогда почему ты не пускаешь меня к себе в постель?

Ее глаза пронзали его насквозь. Казалось, они светятся изнутри. Как именно и почему, он не смог бы объяснить, но это было так. Они светились. Так было с самого начала, когда он увидел, как она кружится во мраке его таверны. Но, глядя в ее глаза, было особенно трудно мыслить связно, а в непосредственной близости от прочих частей тела, погруженных рядом с ним в воду, просто невозможно. Он боролся с собой, заставляя руки лежать на ее талии, но все-таки они соскользнули чуть ниже — безобидное маленькое движение, ничего больше. Кончики пальцев легли на начало ложбинки, разделяющей ее ягодицы. Голова у него пошла кругом.

— Ты меня слушаешь? — спросила она.

— Ну конечно, — ответил он совершенно бездумно.

— Тогда почему?

— Почему?

Ее рот был цвета раздавленных розовых лепестков, маленький рот, губы скорее тонкие, чем пухлые, но удивительно ровно очерченные, изящно изогнутые в середине, гармонирующие с не менее изящным носом.

— Да, почему?

Слова потекли, он сам не понял откуда. Слова эти были совершенно ничтожны, как он запоздало понял, их вообще не следовало произносить.

— Многочисленные раны и болезни, — пробормотал он. — Тяжелая лихорадка, чуть ли не чума, утомительные ночные дежурства. Все мыслимые осложнения и горести…

— Я смогу исцелить все болезни.

Она поцеловала его, и он отказался от всех своих благих намерений без дальнейшей борьбы. Он снова ощущал ее проворный дрожащий язык. Темные волосы Ампаро отросли и падали на шею буйными локонами. Он скользнул рукой под ее ягодицы и направил конец члена в складки влагалища. Первые полдюйма были холодны и увлажнены только морской водой, он продолжал продвигаться, несмотря на трудности, но, хотя она сама умоляла об этом, он все-таки какой-то миг опасался, что сделает ей больно, если набросится со всей разгоревшейся страстью. Ампаро схватилась за края бочки у него за спиной, обхватила его бедра пятками и откинулась назад. Она вскрикнула от страсти, которая подстегивала его собственное желание, когда он продвинулся еще на один, самый важный дюйм и остановился. Она тоже застыла — конечности ее были напряжены, как натянутая тетива, — задержав дыхание. Ампаро открыла глаза и посмотрела на него. Он подхватил ее руками и поднялся на ноги, обод бочки ободрал кожу на спине, когда он поднимался, входя в нее глубже. Она снова закричала, но на этот раз звук шел откуда-то из глубины ее существа, и глаза Ампаро, полузакрытые дрожащими веками, закатились. Он поцеловал ее в шею — соленая вода обожгла язык — и понял, что может продвинуться еще глубже, и это будет принято с радостью; он обхватил ее ладонью сзади за шею и крепко держал, проходя последний дюйм. Ее ноги прижимались к его бедрам. Он поцеловал ее в губы, почувствовал, как ее стон эхом прокатился по его голове, и принялся двигаться, медленными и длинными толчками. Внутри его бурлил настоящий котел, какая-то мощная безымянная волна поднялась и прошла через позвоночник, затопив его разум дьявольским огнем. Он сделался глух к реву осадных орудий и сумасшедшим звукам трубящих тревогу горнов. Он мгновенно забыл о брызжущей слюной ненависти и дикости, окружающих их. Он сознавал только присутствие Ампаро, вцепившейся в него. Ее ногти глубоко впивались в его ягодицы, ее тело было одновременно хрупким и несокрушимым, зубы скалились от восторга, похожего на боль, намокшие волосы прилипли к коже, а он с упоением целовал ее груди.