Матиас обвел взглядом дьявольский пейзаж. Промасленные зажигательные снаряды вылетали из жерл коротких пушек, расставленных вдоль внешнего бруствера, и охристые адские всполохи, которые они изрыгали из себя — и в которых исчезало неведомо сколько турецких душ, — придавали зазубренному краю стены особенную выпуклость. Защитники римской веры, растянувшиеся в линию вдоль бруствера, тыкали в преисподнюю, разверзшуюся у них под ногами, пиками и копьями, словно призрачные кукольные демоны на взбунтовавшемся берегу Стикса. Горящие обручи, рассыпая искры, уносились в темноту, вспыхивающие дула мушкетов дергались и хлопали. Горячий ветер, пришедший из пустынь за морем, подхватывал рваные языки пламени и возносил к звездам, словно листы, вырванные из горящей книги с молитвами, отверженными и непрочитанными. А из узких щелей между камнями люди вопили, словно брошенные дети, на дюжине разных языков, чуждых не только друг другу, но и Господу, ибо Он, судя по всему, не желал услышать эти мольбы о милосердии.

— Можно подумать, что подобные страдания выше человеческих сил, — сказал Матиас. Он посмотрел на Карлу: — Но в этом и состоит наш гений.

Карла ничего не ответила.

Он смел пыль с каменного блока и предложил ей сесть, что она и сделала. Подавив стон, поскольку каждая косточка в нем громко выражала собственные горестные жалобы, он тоже уселся. Карла прочитала благодарственную молитву, и, к ее удивлению, он присоединился к ней. Они перекрестились.

— Вы еще меня обратите, — произнес он, протягивая ей флягу с вином. Рука у него была в царапинах и синяках. Два пальца, один из них распухший посередине, как веретено, были связаны вместе обрывком тряпки. — Прошу прощения, — сказал он. — Стаканов я не захватил.

Она взяла флягу и сделала глоток. Вино оказалось теплое и сладкое и не утоляло жажду настолько, насколько она привыкла. Возможно, вообще не утоляло. Она протянула флягу обратно.

— Выпейте еще, — предложил он, — наверное, горло у вас совсем пересохло, а сегодня вам еще понадобятся силы.

Она отпила еще глоток и утерла губы. Матиас влил в рот с полпинты и разом проглотил. Он заткнул флягу, отставил в сторону, и она наблюдала, как он срезает корку с ломтя сыра кинжалом, рукоять которого была украшена рубином. Он проделал все с чрезвычайной ловкостью, потом отрезал тонкий ломтик и протянул ей на кончике кинжала, чтобы не касаться сыра испачканными пальцами.

— Попробуйте, — сказал он. — Он сам тает на языке, словно стихотворение.

Сыр оказался острый и именно такой замечательный, как он обещал. Желудок Карлы болезненно сжался от голода, которого она не сознавала до сих пор. Они ели.

— Когда я отправлялся в Сент-Эльмо, — сказал Матиас, — вы жаловались, что не приносите миру никакой пользы. Я вернулся и обнаружил, что вы сделались предметом общего поклонения. И совершенно по праву.

Комплимент, полученный от него, тронул Карлу, она покраснела. И спросила:

— А чего достигли вы с тех пор, как вернулись, не считая увечий?

— Радостного мало, это верно, — согласился Тангейзер. — В исполнении своего заветного желания я не продвинулся ни на шаг.

Карла заметила:

— Зато вы сделали счастливой Ампаро.

Матиас закашлялся, поперхнувшись крошкой сыра. Он отдышался.

— Ну, повсеместно известно, что любовные игры необходимы для поддержания физического здоровья, а в моем нынешнем состоянии все лекарства хороши.

Карла вздрогнула. Ревность к Ампаро, которую ей стоило столько трудов обуздать, затопила ее изнутри. И в то же время она ощутила, как кровь бросилась в лицо. Взгляд ее прошелся по его рукам, прекрасным, несмотря на раны, заключенной в них силой, и по его лицу, очертания и неровности которого она могла бы изучать вечно, несмотря на то, что сейчас лицо это было мрачно. Она вспомнила сон, приснившийся ей на кровати Лазаро, и почувствовала себя неловко. Карла отвернулась.

Матиас продолжал, так же беззастенчиво, как вымакивал масло из горшочка с оливками куском хлеба:

— Я совершенно точно знаю, об этом говорил мне сам Петрус Грубениус, что воздержание вызывает ночную задержку в оттоке жидкостей, в особенности таких, как желчь. Именно по этой причине, например, рыцари сражаются с таким неистовством, и поэтому многие священники отличаются раздражительностью и злобой. Насколько это верно для женщин, я не знаю, но, хотя слабый пол действительно совершенно отдельное творение, мне кажется, что в этом отношении природа его не слишком отличается от мужской природы.

— Я говорю не о любовных играх. — Он посмотрел на нее так, словно был уверен, что это не вполне правда, но Карла все равно продолжила: — А собственно о любви.

— Люди часто не замечают разницы между этими двумя вещами, а женщины, осмелюсь сказать, не замечают никогда. Но вы, как женщина, должны знать об этом лучше меня.

Карла не нашлась что ответить. Она была совершенно уверена, что он прекрасно видит, что таится под ее напускным благочестием. Благочестием той, которая в своем сне с таким наслаждением брала в рот его член. От противостояния эротической и религиозной сторон ее натуры — а обе части были одинаково сильны — у нее в голове царил полный сумбур. Карла уставилась на сыр у себя в руках, которого она больше не хотела.

— Если я вдруг обидел вас, — сказал он, — это не входило в мои намерения. Но мы сейчас находимся в каких-то дюймах от смерти. Если и здесь не быть откровенным, скажите мне тогда, где еще.

Вызов, заключенный в его словах, и их логичность распалили ее храбрость.

— Я кажусь вам раздражительной, злобной или неистовой?

Он удивленно поднял брови.

— Злобной? Никогда. Раздражительной? Ну, может быть, разок было, но уже прошло. Теперь вы обрели призвание, что тоже способствует оттоку застоявшейся жидкости, хотя, должен признать, в гораздо меньшей степени. — Он усмехнулся, как она поняла, увидев выражение ее лица. — Что же касается неистовства, — продолжал он, — это качество, как и прежде, находит выход через эту вашу проклятую виолу да гамба.

— Почему проклятую?

— Потому что она дважды заманивала меня в царство теней, и на этот раз я не вижу из него выхода.

— Почему вы покинули ваших турецких друзей? Вы были там в безопасности.

— Как я только что сказал, ваше пение сирены позвало меня из ночи.

— Еще вы сказали, что мы можем говорить искренне, для меня это означает говорить без страха. Вы утверждаете, моя музыка тронула вас, и я польщена, но одна лишь музыка не может служить достаточной причиной, во всяком случае сравнимой по силе с вашей заветной мечтой.

— Вот тут вы меня поймали, — признался Матиас. Он внимательно посмотрел на нее. Она ожидала, что он признается ей в страсти, сравнимой с ее собственной. Но он сказал: — Моей мечтой остается увидеть, как вы воссоединитесь со своим сыном. И желание это только усилилось с тех пор, как я познакомился с вашим замечательным мальчиком, могу даже сказать, моим добрым другом и товарищем по оружию.