– Не зверушка, – серьезно ответила Крыса.

– И не боится, – добавил Киль, – потому что здесь она дома. Те габбья, чьи черепа мы нашли на юге, те чудовища, которых завозили в империю Манджари, родом отсюда.

42

Рук изо всех сил старался не радоваться неудачам.

Каждую ночь, после целого дня тренировок дотащившись до столовой, а потом еще до жалкого барака Коземорда, дождавшись, когда уснут Чудовище, Мышонок и Тупица, зачастую уже после полуночного гонга, Бьен с Талалом тщились отыскать источник ее силы. Они бились не первую неделю. Кеттрал, как видно, хранил в памяти бесчисленное множество способов. Одну ночь просил ее задерживать дыхание, пока не покажется, что сейчас умрет. В другую завязывал ей глаза и колотил мухобойкой, пока Бьен, разразившись проклятиями и сорвав тряпицу, не выхватила у него мухобойку и не переломила надвое. В третий раз так накачал квеем, что ее до утра рвало в ведро.

Все впустую.

От изнеможения и бессильной злости Бьен уже не говорила, а хрипела. Коземорд нещадно гонял всех, но Бьен меньше других была подготовлена к суровостям Арены. Чудом казалось, что она поднимается каждое утро, выдерживает бег, тягает тяжести и отбывает удары, а потом еще не спит ночами, силясь овладеть своим даром. Может, Руку боги дельты и вплели силу в плоть и кровь, но сильнее и отважней из них двоих была Бьен.

– Это ничего, – утешал Талал, гладя ее по плечу. – У нас на Островах кое-кто из личей годами не мог разобраться.

– Нет у нас годов.

Она с усилием поднялась на ноги, покачнулась и, выровнявшись, шагнула к окну, отодвинула холстину. Вокруг двора горели факелы. Дозор двигался вдоль стены, а в остальном все было пусто.

– Мне надо сейчас, – сказала она, не оборачиваясь, словно самой себе.

– Ты говорила, – кивнул Талал, – это похоже на попытку удержать дождь. А по-другому описать не сумеешь?

Он был спокоен и терпелив, но повторял этот вопрос ночь за ночью. Несгибаемый боец, каким бы мягким ни выглядел.

– Бьен уже описывала по-другому, – покачал головой Рук. – Это как слышать голоса, не понимая слов. Как памятный с детства запах, которого не умеешь назвать. Будто чешется везде и нигде одновременно. Все это уже было!

Он сам удивился своей горячности. Что ни говори, это не его бой, но ему ненавистно было смотреть на измученное лицо Бьен, снова, снова и снова повторяющей попытки; ненавистно видеть ее горе от неудач, ненавистна была та часть самого себя – и немалая часть, – которая от ее неудач испытывала облегчение. Конечно, неудача означала, что они остаются в ловушке, остаются пленниками. Но еще она означала, что Бьен все еще женщина, которую он любил: исхудавшая, посуровевшая, озлобленная, но не изменившаяся в главном.

– Кеттрал и за сотни лет не отыскали надежного способа, – пояснил Талал. – Всегда все сводится к тому, чтобы колотиться лбом в стену, пока не проломишь.

– Стену? – На губах Бьен играла призрачная улыбка. – Или лоб?

Талал улыбнулся в ответ, но не отступился.

– Что ты чувствовала, когда сумела коснуться своего колодца?

Она хмуро прищурилась на горящий светильник.

– Как будто сломалась. Что-то во мне сломалось.

– Есть и другие способы бежать. Без… – Рук неопределенно махнул рукой в их сторону. – Без этого.

– Почти наверняка есть, – кивнул Талал. – Вопрос в том, чтобы выбрать самый надежный.

– Этот не самый надежный, – покачал головой Рук. – У Коземорда есть ключи. От оружейной. От ворот во двор.

– Оружейную охраняют, – возразила Бьен. – Как и ворота. Здесь все под охраной. Заполучив его ключи, мы не обезопасим себя от арбалетчиков.

– Так, может, побережем силы на поиски другого выхода? Попробовать стоило, но вы бьетесь каждую ночь не первый месяц, а даже колодца не нашли. Не думаю…

– Любовь, – сказал Бьен.

Рук подумал было, что она обращается к нему. Она иногда звала его так: любовь моя – то есть раньше звала. Только сейчас Бьен смотрела не на него. Уставилась на огонек светильника, словно ждала, что выгорит зрение.

Талал шевельнулся.

– Любовь – твой колодец?

Она онемело кивнула.

В тишине Рук услышал, как скребутся в стене крысы. Рвутся на волю? Или внутрь? Просто скребутся, потому что они – крысы?

– Откуда ты знаешь? – спросил он наконец.

– Откуда ты знаешь, что у тебя две руки? – отозвалась она, не отрывая глаз от огня.

Талал кивнул, будто понял.

– Чья-то любовь?

– Нет. Моя. Та любовь, что во мне.

– Ты давно нашла колодец?

– Не знаю. Может, месяц. Может, всегда знала.

– Почему же ты скрывала? – уставился на нее Рук. – Мы здесь что ни ночь…

Бьен наконец взглянула на него и ответила с жарким гневом:

– Потому что надеялась, это не так.

– Но почему? – Рук все не мог понять. – Это же связывает тебя с Эйрой. Это искупает…

Он пожалел о своих словах, не успев договорить.

Губы Бьен свела болезненная усмешка.

– Искупает то, что я из себя представляю?

– Я не о том.

– О том, о том. – Она устало отмахнулась от его извинений; гнев сошел с нее так же быстро, как налетел. – Я сама так думала, когда догадалась. «Может, я все-таки не порченая».

– Ты не порченая, – тихо, но твердо сказал Талал.

– Я никакая, – ответила Бьен, – потому что мне этого колодца не достать.

– Ты жрица Эйры, – нахмурился кеттрал. – Любовь…

Она заговорила в один голос с ним, словно не слышала, словно была одна.

– Я была жрицей Эйры. Любовь давалась мне легко, как дыхание. А после разгрома храма, после того, как мы вернулись и жгли тела… – Она не дрожала, не всхлипывала, но по щекам катились слезы. – Она ушла. То во мне, чем я любила, уж не знаю, что это было, – оно разбито. Любовь ушла. Теперь я вся целиком состою из горя, и страха, и смятения, и сомнений, и ярости.

* * *

Рук и не надеялся уснуть. Он полночи лежал без сна, пропитывая потом тюфяк, слушая гудение красных мух и вглядываясь в тепловой отпечаток Бьен на койке над собой, – она ворочалась и металась в когтях кошмара. Он подумал, не разбудить ли ее, но не стал. Даже если ее сны полны жестокости, ей нужен отдых.

«Горе, и страх, и смятение, и сомнения, и ярость».

Ее слова разжигали ярость и в нем.

Как бы ни был ужасен погром в храме Эйры, Рук держался за то, что хоть Бьен уцелела. Пути богини удивительны и непостижимы, но в спасении Бьен он видел своего рода милость, лучик света в темных