…Этой «счастливой» жизни Клюеву хватило ненадолго. Ровно до публикации поэмы «Деревня» в журнале «Звезда» и выхода отдельным изданием в «Прибое» «Плача о Сергее Есенине».

«Стая поджарых газет» пополнилась ещё одним «воителем» — бывшим другом, «наставником» и «рачителем» (так ещё вроде совсем недавно надписывал ему книгу Есенин) Сергеем Городецким. В журнале «Советское искусство» Николай мог прочесть о себе нечто совершенно в князевском духе: «Гибель Есенина совершенно расстроила ряды крестьянской поэзии. Он был самый сильный и самый талантливый, и всё же он погиб на перевале от старого к новому. На плечи его товарищей по группе легла тяжёлая и, кажется, непосильная задача продолжить начатое им дело. Старший его товарищ, Николай Клюев, не подаёт никаких надежд. Он целиком и до сих пор покоится в иконах, лампадах и свечах. Изобразив в своё время Кремль как Китеж и увидев в Ленине „керженский дух“, он дальше не пошёл, и ничего, кроме старых песен, мы ждать от него не можем. В таком же положении находится Сергей Клычков, ближайший сверстник Есенина. Песня его отравлена надрывом и старой деревенской мистикой».

К этому словоизвержению разум уже начал привыкать, хотя непросто было смириться с «воскрешением» Городецкого-предателя, памятного ещё по истории с «Красой». Но тут же в «Новом мире» — новое сочинение Сергея Митрофаныча, словно зайчиком без остановки прыгающего с одной лужайки на другую: «неоязычник» — акмеист — «крестьянский поэт» — советский пропагандист.

Это уже были «воспоминания» о Сергее Есенине, в которых путалось и искажалось всё, что можно было перепутать и исказить: «…Была ещё одна сила, которая окончательно обволокла Есенина идеализмом. Это — Николай Клюев… У всех нас после припадков дружбы с Клюевым бывали приступы ненависти к нему. Приступы ненависти были и у Есенина. Помню, как он говорил мне: „Ей-богу, я пырну ножом Клюева!“ Тем не менее Клюев оставался первым в группе крестьянских поэтов… Я назвал всю эту компанию и предполагавшееся ею издательство — „Краса“… „Краса“ просуществовала недолго. Клюев всё больше оттягивал Есенина от меня. Кажется, он в это время дружил с Мережковскими — моими „врагами“. Вероятно, там бывал и Есенин…»

Можно было читать — и диву даваться. Чего стоит одно это «пырну ножом» — ещё неизвестно, сказанное ли в действительности Есениным! Но пронзает память Клюева страшная догадка — зря, что ли, родились у него тогда строки «Жертва Годунова, я в глуши еловой восприму покой…». Но дальше-то — «дружба с Мережковскими», в которой, «кажется», Городецкий так и уличает Клюева! С Мережковскими — самыми лютыми врагами Николая в символистском кругу… И в более спокойное время прочитать о себе такое — мало радости. А сейчас — в 1926 году — воспринимается как прямой политический донос.

И это ещё не конец. Городецкий жалуется на то, что «Ключи Марии» Есенина «не были разбиты» критиком К. (естественно, Князевым) «по линии философии…». А дальше пишется «путь спасения» заблудившегося в непроходимой «клюевщине» Сергея: «Имажинизм был для Есенина своеобразным университетом, который он сам себе строил. Он терпеть не мог, когда его называли пастушком Лелем, когда делали из него исключительно крестьянского поэта… Он хотел быть европейцем… И вот в имажинизме он как раз и нашёл противоядие против деревни, против пастушества, против уменьшающих личность поэта сторон деревенской жизни… Быт имажинизма нужен был Есенину больше, чем жёлтая кофта молодому Маяковскому. Это был выход из его пастушества, из мужичка, из поддёвки с гармошкой. Это была его революция, его освобождение. Здесь была своеобразная уайльдовщина. Этим своим цилиндром, своим озорством, своей ненавистью к деревенским кудрям Есенин поднимал себя над Клюевым и над всеми остальными поэтами деревни… Есенинский цилиндр потому и был страшнее жупела для Клюева, что этот цилиндр был символом ухода Есенина из деревенщины в мировую славу…»

В этом пассаже, помимо всего прочего, присутствовала и едва скрытая подлость, рассчитанная именно на Клюева. Городецкий очень расчётливо переадресовал самому Есенину его сравнение Клюева с Уайльдом в «Ключах Марии» — причём, если Есенин снижал Клюева этим сравнением, подчёркивая «крестьянский эстетизм» Николая, то Городецкий возвышал здесь Есенина над всем крестьянским миром…

А про Мариенгофа и говорить нечего. Прочёл Клюев «Роман без вранья». Прочёл — и при случайной встрече в ответ на протянутую руку заложил обе свои за спину. «Страшно», — произнёс. Натурального мелкого бесёнка перед собой узрел.

Иные бранчливые слова в адрес Есенина, произнесённые Клюевым в это время и бережно записанные Николаем Архиповым, впрямую связаны с прочитанным в обильной «есениниане», морем разливанным разлившейся по журнальным и газетным страницам. То прочтёт Николай у Деева-Хомяковского в журнале «На посту» о хождении Есенина по салонам — как «его и Клюева, наряженных в расшитые рубахи, плисовые шаровары и лакированные сапожки, приблизили к царским покоям. Там поэты читали стихи царским дочкам и в салонах фрейлин» — и сорвётся: начнёт утверждать, что если бы не он, Клюев, Есенин ни в какие салоны ни в жисть бы не попал — да и попавши, вёл себя непотребно… То увидит в «Красной нови» письма Есенина из архива Ширяевца к самому Ширяевцу и Иванову-Разумнику, опубликованные Дмитрием Благим, письма, где «клюевская Русь» вошла «в гроб», где «Клюев стал совсем плохой поэт, такой же, как Блок»…

Читать всё это Николаю было особенно тяжело — летом 1926-го он был опасно болен, перенёс две операции, чудом выжил после заражения крови. Нищий, безденежный, потративший все сбережения на врачей и санитаров, писал письма и в Московское, и в Ленинградское отделения Союза писателей, прося помощи, которую так и не получил.

Оставалось ради хлеба насущного расставаться с самым дорогим. В это время он начинает продавать отдельные иконы и рукописные книги.

В декабре он ответил на письмо Сергея Клычкова: «…Я никогда не обращался в союз за помощью, я горд был этим. В страшные голодные годы от меня никто не слышал просьб. Но сейчас я очень слаб. Ходить не могу, — а если и хожу, то это мне дорого обходится. Помоги, Сергей Антонович. Пострадай за меня маленько. Век не забуду. От многих умных и уважаемых людей я слышу негодования на статью Городецкого в „Новом мире“ об Есенине и обо мне. Следовало бы „Новому миру“ отнестись осторожнее к писаниям Городецкого и, глубоко уважая его за честность и преданность красному знамени, принять во внимание и моё распутинское бытиё. Я ещё по не повесился и не повешен (выделено мной. — С. К.), и у меня есть перо и слова более резонные и общественно нужные, чем статья Городецкого. Или „Новый мир“ этого не допускает и считает моё убожество неспособным тягаться с такими витязями, как Городецкий? Или всё это вытекает из общего понимания, что шоферы нужнее художников? (Намёк на поэму Городецкого „Шофёр Владо“, написанную в подражание „кавказским поэмам“ Лермонтова. — С. К.) Я бы сердечно хотел с тобой повидаться, ты ведь остался из родных поэтов для меня последним, но у меня нет денег на проезд в Москву… У меня в Москве негде головы преклонить. Прошу тебя — поговори с „Огоньком“, не издаст ли он книжечки моих стихов. Дал бы любопытный материал под интересным названием… Пришли мне свой новый роман, я им очень — по отрывкам обрадован. Извини, что всё письмо я пересыпаю просьбами, но видишь, как я встревожен. Есть нечего. Из угла гонят. Весь износился…»