болела, то выкарабкиваясь на свет, то скатываясь обратно в пропасть. В последний раз Джек почти поверил, что заговор ведьм работает и Розе стало лучше, она смогла сама спуститься к качелям на задний двор, взяла его за руку и улыбнулась.

Но уже на следующий день умерла.

– Сделай с ней то же, что с тобой сделали! – продолжала кричать Доротея, обнимая подушку, как не успела обнять мать, прибыв из города с каким‐то болезненно бледным медиумом, будто тоже чахоточным, слишком поздно. – Заставь ее вернуться! Поделись с ней своим даром! Мы ведь оба знаем, что ты не человек, не призрак и не какой‐нибудь вампир. Ты, будь проклят, божество!

– Это не так, До… Я не божество, – возразил Джек тихо. Когда Роза навечно замолчала, ему тоже расхотелось говорить. Он бы с радостью залез в тот гроб, который уже сколотили для нее, если бы там хватило места для двоих. – Я могу сделать не больше, чем ты. Жизнь и смерть… Они не в моей власти. Я могу их ощущать, но это совсем другое…

– Тогда убирайся прочь! – выкрикнула Доротея, и Джек даже не стал уворачиваться, когда брошенная ею доска ударила его по тыкве. Та упала с плеч, покатилась к порогу, стуча и покрываясь вмятинами. – Пустозвон! Как ты мог любить ее и ничего не сделать, не придумать? Лжец, лжец! Поди прочь! Не желаю видеть тебя!

И Джек ушел. Конечно, не навсегда и даже не очень‐то надолго, а лишь на день, пока До не успокоилась и гнев, сочащийся из ее раны, точно гной, не испустился на него до последней капли. Джек и вправду был виновен. Он давал им обеим столько клятв, но самую важную не выполнил – не позаботился как должно, не уберег. Ни от свирепой демонической бури, которая Розу, промочив в огороде до нитки, подкосила; ни от заразы, привезенной новыми жильцами Самайнтауна, которая просочилась в ослабленное тело раньше, чем Чувство Джека смогло ее заметить. Но что еще хуже, так это то, что Роза ушла на другую сторону посреди безмолвной ночи, и была она одна, потому что Джек сидел на кухне и сушил чайные травы для нее. Он почувствовал ее уход уже в тот миг, когда тот совершился, и травы, брошенные, раскрошенные в кулаке, так и остались валяться где‐то на полу.

На самом деле Джек не собирался бросать Доротею, их дом или Самайнтаун. Он собирался жить здесь вечно, до тех пор пока не истлеет сам, если это все‐таки случится рано или поздно. Со временем все его сожаления забылись, кроме одного – он так и не сделал ни одной фотографии Розы на память. Поэтому ему приходилось вспоминать о ней каждый день и приходить к ее бронзовой статуе, чтобы не забыть, как она выглядит.

И чтобы попросить прощения за то, что он все‐таки сделал это.

«Роза Белл – основательница Самайнтауна».

Если бы не клематисы, скрутившее его нутро, а вместе с ним и волю, проросшие будто бы в костях и рук, и ног и оттого сделавшие его совсем недвижным, Джек бы заворочался и застонал от этих снов. Каждый из них, где являлась Роза, был мучением, но Джек, тем не менее, отчаянно за них хватался. За ее силуэт и образы, сменяющие друг друга, пока все они не осыпались песком и не исчезли. Джек очутился где‐то на границе между сном и явью, даже расслышал чьи‐то голоса, но вскоре понял, что темнота, окружающая его, опять сгущается. Окончательно выцвели те краски, которыми она являла ему события столетней давности, но вдруг проступили новые – какие‐то тусклые, приглушенные, будто свечу, горящую в окне, накрыли бумажным колпаком. За этими цветами в отличие от предыдущих ему пришлось ринуться наперегонки с тьмой, что то и дело пыталась их снова затушить, ибо воспоминания оказались настолько древними, что до последнего не хотели себя являть.

Это было то, что хранил в себе не Джек, но его голубое пламя, медленно разгорающееся с приближением дня Самайна и мало-помалу выжигающее внутри него цветы.

Это было то, что случилось с Джеком гораздо раньше Розы.

Это было еще на заре веков…

Голод – испокон веков страшная напасть, но тогда, когда в этой напасти могли быть виновны только боги, людям было еще страшнее. Не взошли посевы по весне, летняя жара испепелила ягоды и травы, и осень тоже ничего не принесла – лишь долгую ночь, которая предшествовала смертельным холодам. Мудрейшие из бриттов [28] посовещались и решили: в гневе, очевидно, их боги, впали люди в немилость, а значит, выход лишь один – просить прощения. Иначе окончательно встанет года Колесо, и никто тогда уже с места не сможет его сдвинуть.

Чтобы Колесо хорошо вращалось, решили люди, нужны спицы. А спицей, решило племя, может стать только человек. Тогда о здравии и крепости жертвы никто не думал, наоборот, размышляли о болезни; о слабости, племя тяготящей, и о доброте да миловидном славном лике. Ибо по душе богам могла прийтись лишь такая же хорошая душа. А у Джекина или, если чуть короче, Джека душа была самой прекрасной, уж точно лучше, чем у тех, кто в угоду пламени костра грядущего Самайна его избрал. Избрали, кстати, и старейшины, и соседи, и сама его семья: родителям нужно было кормить еще одиннадцать детей, а Джек пускай и ел помалу, покуда сам был мал, но все‐таки же ел.

– Матушка, отец! Я загнал обратно стадо. Все овцы целы, ни разу даже волчий вой не услыхал!

Он запомнил только это и многолюдный шумный праздник в честь окончания первой половины года, на который, как всегда, стянулась со всех концов деревня. Стол, обычно ломившийся от яств, в тот год стоял почти пустым, зато костер был выше, чем соломенные крыши хижин вокруг пляшущего хоровода. Джека, всегда отсиживающегося в сторонке, в этот хоровод втянули через силу и также через силу толкнули в объятия огня. Он кричал и рвался, звал родителей на помощь, плакал, но огонь, один раз лизнув его рубаху, тут же стал лобзать лицо – жадный, ненасытный. Боги приняли подарок, жертву племени, разукрашенного бараньей кровью и поющего хором с Джеком, который кричал от боли. Под эти песнопения огонь Самайна сточил покров с его души, очистил и ее, и горечь об утраченной предавшей родне, оставив лишь блаженство и покой.

На рассвете первого ноября Джек вышел из потухшего костра с легким небьющимся сердцем и абсолютно ясной головой. Ветер поднял его куда‐то и унес, а затем опустил на землю вместе с пеплом, как осенний бронзовый листок, прямо посреди гулкого, темного