невольно глянула сначала на них, а затем на покров травы и маков вокруг. Раздавленные ягоды терна и черные цветы, что прятались под ними, все еще благоухали… Сколько Херн просидел в них рядом с ней?

«А говорил, что способен пить мой яд днями напролет…» – подумала она с насмешкой. Хватило всего лишь часа, чтобы доказать: от ее ядов спасения нет. Даже предводитель Дикой Охоты пал жертвой любовно-сонных чар.

– Прости меня, Титания, – повторил он, прижавшись к ее лбу своим, влажным и горячим, расцеловывая ее обезображенные пальцы, будто собираясь собрать с них губами не только запекшуюся кровь, но и боль. – Прости, прости…

– Ох, Херн! Милый мой охотник.

Она зацокала языком, будто ругала отбившееся от рук дитя, а затем тоже сжала его лицо в ладонях, посмотрела ему в глаза, как он о том просил. Оскал исчез, пришла улыбка. Титания расслабилась, но по зверю никогда нельзя сказать наверняка, когда он правда присмирел, а когда просто затаился и готовится к прыжку. Свет лей-линий падал ей на зубы, похожие на гвозди, серебрил клыки и пухлые растянутые губы. Пока Херн зачарованно смотрел на них, Титания понемногу продолжала присваивать его себе: черные локоны потянулись и обвились вокруг широких плеч и шеи, руки обняли за голову так нежно, как только Королева Неблагого двора умела обнимать. Навечно.

– Ты любишь меня, Херн? – промурлыкала Титания и приглашающе раздвинула ноги, чтобы Херн оказался между ними, на коленях. Юбка платья задралась, и вид молочно-белых бедер, показавшихся под ней, должен был окончательно развеять все его сомнения, если те все еще теплились где‐то в глубине.

Проступивший на небе лунный серп танцевал на его брошенных в сторону стрелах. Огонь в кудрях словно бы потух, но теперь тоже засеребрился в пальцах Титы, выделяющих кровь и феромоны. Херн смотрел на нее снизу вверх, пусть все еще и оставался выше, с приоткрытым ртом, дрожащими ресницами. Изумрудный лес в его глазах подчинился ее ночи. Охотник пал жертвой другого охотника.

– Люблю, люблю, – прошептал Херн, податливый, послушный. Черные цветы вокруг раскрылись, откликнувшись на ту любовь, которую сами и сплели. Платье Титы задралось еще чуть выше, она обхватила его коленями за торс и скрестила лодыжки у него под поясницей. Твердый, Херн прижался к ней, вдавил всю ее в себя, и Титания заурчала ему в ухо:

– Хочешь искупить свою вину передо мной, о милый мой охотник? Хочешь, чтобы я тебя простила?

– Хочу, хочу.

– Все вы такие, мужчины, – прошептала Тита и повела острыми ногтями по его блаженному лицу, рисуя кровоточащие раны. – Такие глупые, глупые…

– Ради тебя я буду глупым, – ответил Херн, полностью закрыв глаза.

– И умрешь ради меня?

– И умру.

– Да будет так.

Она его поцеловала, как не целовала ни одного мужчину прежде – обрекая на свою любовь, а не даруя. Херн без колебаний раскрыл навстречу губы, язык коснулся языка. Сладкий на вкус, как засахаренные ягоды, и горький, как свежая полынь. Херн целовал ее так, будто и вправду пил, глоток за глотком, жадно вбирал в себя, сжимая пальцами ее бедра, инстинктивно толкаясь бедрами своими, прямо поверх ткани, интуитивно ища ее тепло. Титания отдала ему себя, чтобы затем забрать свое. Чтобы ее руки, нежно обвившись вокруг шеи, в какой‐то момент сжались слишком крепко, волосы, как петли, потянули на себя, а ногти оставили прорехи в рубашке на его спине и еще более глубокие прорехи в самом теле.

Титания снова позволила себе любить, и ее любовь излилась такой густой смолой, что Херну было из нее уже не выбраться. Страсть повернула ключи в замках, сняла все скрепы. Пока он горячо шептал ей что‐то, бродил широкими ладонями под юбкой и целовал без остановки, Тита чувствовала себя не только любящей, но и любимой…

И потому была жуть какой голодной!

– Титания, ах… – прошептал влюбленно Херн, и она обняла его до пронзительного хруста. Рыжая голова покатилась по траве, а зубы вцепились в то, что от нее осталось, с удовлетворенным стоном поглощая плоть.

Доедать его, однако, Титания не собиралась. Просто попробовала и убедилась, что он такой же сладкий, каким был их поцелуй. Крови почему‐то почти не было, и она толком не испачкалась. Сразу столкнула с себя тяжелое, обмякшее тело, схватила рукой паутинку диадемы из травы за ее спиной и встала. Оттолкнув ногой колчан со стрелами, Титания двинулась вперед, стараясь не оглядываться, чтобы не заплакать. Лей-линии повели ее вглубь леса, и туда же утянул еще более глубинный зов. Теперь она слышала его взаправду.

«Мама, мама, мама!» – доносилось из-за двери.

Сердце ее болело, тяжелое, как камень, но поступь оставалась легкой. Титания водрузила на голову корону и сняла одежду, развязав ленточки и пояски на платье, порвала ногтями рукава. Вместе с бельем оно упало, и Титания переступила через него так же, как переступила через страх, отрицание, голод и тело человека, который, возможно, и вправду мог ее любить, хоть и по-своему, не так, как любят люди, но как любят ночные звери, подобные им двоим. Титания всегда хотела принадлежать кому‐то, и она пыталась… Но по-прежнему принадлежала только Волшебной стране. Руки ее раскрылись навстречу лунному свету, сиянию лей-линий, темноте и двери, что отворилась даже без усилий, просто потому что она наконец‐то этого хотела. Мигом зазвенели крылья, как колокольчики в гривах господских лошадей, запахло медом и пыльцой, окутало теплом родных детей.

– Здравствуйте, здравствуйте, – улыбнулась Титания и смиренно подставила свои руки, груди и живот под маленькие, прыткие укусы, с которыми феи Неблагого двора прильнули к ней, как с поцелуями. – Идите ко мне, идите. Ах, как сильно вы изголодались! Простите, что оставила, простите, что не заботилась. Мои любимые крошки! Мать вернулась к вам.

13

Все спицы Колеса

Как‐то раз Франц в шутку спросил Джека: «А снятся ли безголовым безголовые овцы?» К сожалению, Джек не смог ему ответить, потому что ни один свой сон не помнил. Откладывая каждую ночь тыкву на придвинутый к постели стул, он, казалось, просто проваливался куда‐то на секунду, стоило ему поудобнее устроиться на постели – и вот уже наступало утро. Щелчок – ты заснул. Щелчок – и ты проснулся. В глубине души Джеку тоже было интересно, происходит ли что‐то еще между этими двумя событиями, и если да, то что. Что все‐таки снится ему по ночам и снится ли вообще?

Джек узнал ответ, когда ранил себя плодоносной ветвью и вместо того, чтобы умереть, опять провалился куда‐то вглубь этих цветов, заполонивших изнутри его собственное тело. Джек будто застрял в коридоре между двумя очень большими комнатами, потому что обе двери одновременно закрылись, но через их замочные скважины тек путеводный свет.

Оказывается, безголовым все‐таки