теперь и вправду стали почти белыми. – Я никогда не стану злой, как мои папа с мачехой, и проклинать никого не буду, честно. Я просто буду держаться за тебя и никогда, никогда не оставлю! Только и ты меня не оставляй тоже, хорошо?

– Хорошо, – кивнул он.

С тех пор Барбара действительно была с ним неразлучна, следовала всюду по пятам ветхим призраком почти целый поворот Колеса, пока ветер все‐таки не расплел ее душу, как колосок, последние крупицы которой слились воедино с его косой, за которую она, где древко, чаще всего держалась. Таскала ведь эту косу за Джеком, как ношу, чтобы приносить хоть какую‐то пользу ему, а потом сама ей стала. Действительно не проклятие, а благословение. Она стала его реликвией, и он берег ее ценой всего, как и обещал.

А спустя еще несколько поворотов Колесо принесло ему названных любимых братьев, и его одиночество завершилось окончательно. Один за другим, явилось целых семь мальчишек, юношей и мужей – на каждый праздник и костер, в котором они, как Джек, сгорели.

«Жил Самайн в краю жестоком – дух пира, что считался слишком добрым. Несмотря на то, у Самайна было все: семь братьев, кров, одно веселье. Не смолкали крики в час его явленья».

– Эй, Ламмас! Почему ты вечно такой хмурый?

Вязовый лес всегда был очень говорливым. В этот раз он нечаянно проболтался Джеку, что на верхушке самого ветвистого и древнего дерева, растущего на самом краю склона и отбрасывающего самую длинную тень, он сможет найти нечто любопытное. Джек, конечно же, ему поверил и вот уже час кряду возился в изумрудных листьях и ветвях, пока вдруг не свесился к Ламмасу вниз головой.

Тот едва не выронил от неожиданности деревянную дощечку, по которой учил Имболка писать. Пальцы, все и так от них в занозах, кажется, напоролись на еще одну, вонзившуюся прямиком под ноготь. Ламмас тихо зашипел, приложил мизинец к языку, высунув его между тонких, как линия горизонта, губ, и недовольно посмотрел на Джека.

– А почему ты вечно заставляешь меня улыбаться? – хмыкнул он. – Как будто у меня есть хоть один повод это делать.

– А что, его разве нет?

– Через месяц наступит август – сезон моей работы. Опять желания людские поганые исполнять, а ведь все только одного просят – власти, богатства, редко когда здоровья даже… И семена взращивать. Пшеницу. И все для тех же, кто на эту участь меня и обрек. Разве радостно все это?

– Ну, сеять не так плохо, как пожинать, тем более всего лишь пару месяцев. Зато весь остальной год ты свободен, – пожал плечами Джек, и Ламмас неодобрительно сощурился, как будто не понимал, подбадривал его Джек или же пытался пожурить за то, что долю свою легкую не ценит. А та и впрямь была легка по сравнению с участью Джека, работавшего круглый год, или других братьев, про которых Джек тоже не забыл упомянуть: – Посмотри на Йоля! Нам обоим стоит брать с него пример. Ему всю зиму покоя нет, ходит лечит от хворей по кругу, свет несет, но ждет этого с таким безмерным нетерпением! Потому что если не успеет до кого‐то вовремя добраться, тот умрет. Поразительно, как можно при такой ответственности продолжать любить свою работу, да?

– Да, – скривился Ламмас и опять уткнулся в свою дощечку. – Отстань.

– Ну, Ламмас! – проныл Джек снова. Ветка, на которой он раскачивался, обвившись вокруг нее ногами, начала трещать, хотя его ноги были лишь немного ее толще. – Айда со мной по деревьям лазать! Лес сказал, на этом вот есть какой‐то там секрет.

– Ага, больше мне заняться нечем. Спасибо, нет.

Джек замолчал на секунду, разочарованный его ответом, но то и впрямь была всего секунда.

– Что мне сделать, чтобы ты развеселился?

– Отстать.

– А еще?

– Уйти.

– Нет, еще что‐нибудь.

– Достань мне желудь, – не выдержал Ламмас и посмотрел на него серьезно, хотя губы уже начинали дрожать. Джек, однако, давно научился различать, когда они дрожат от злости, а когда – от улыбки, которую тот из упрямства не хочет выдавать. – Размером с кулак, а лучше два. Может быть, тогда я повеселею.

– Договорились!

Ветка запружинила под весом Джека, когда он, подтянувшись, снова нырнул в остроконечные листья, будто не знал, что на вязах не растет желудей. Башмаки его слетели, едва не настучав ойкнувшему Ламмасу по темечку, и тень, оставшись ждать хозяина среди корней, смешливо заурчала, пока Джек карабкался и висел над ней то там, то здесь. Ламмас вздохнул с облегчением, радуясь долгожданному покою, и снова взялся за дощечку, чтобы вернуться к чтению, но тут Джек повис перед ним опять.

– Пойдет?

Столь непохожие друг на друга, они будто друг друга отражали: хмурое и смуглое лицо Ламмаса оказалось напротив улыбающегося и светлого, перевернутого вверх тормашками лица Джека. Первый сощурился и пригляделся к тому единственному, что их разделяло: Джек действительно держал перед собой огромный желудь, острый и продолговатый, почти касаясь шершавой шляпкой такого же острого и длинного носа Ламмаса.

– Слишком маленький, – вынес свой вердикт тот и вдруг опешил. – Погоди… Ты где вообще его достал?!

– Там, – ответил Джек, ткнув пальцем вверх, на шелестящую крону вяза. Его подтяжки сползли с плеч и болтались, цепляясь за копну разметанных волос, которые, когда он висел вниз головой, напоминали цыплячий хохолок. – Но что‐то и вправду маловат, ты прав. Поищу другой, побольше!

Ламмас растерянно запрокинул голову, чтобы видеть если не Джека, то его босые ступни, торчащие из зеленой кроны. Но в этот раз провозился в ней Джек недолго: вяз жалобно заскрипел, ветка надломилась, и Джек с протяжным «Ой-ей!» сорвался вниз. Благо, одна из подтяжек зацепилась за торчащий сук, и дерево само его поймало вместо Ламмаса, который, разволновавшись, уже отбросил в сторону дощечку и расставил руки, готовый ловить братца. Приземлился на него, благо, не сам Джек, а лишь маленький пушистый кролик, сваленный из шерсти и выпавший у того из кармана.

Растерянно моргая, Ламмас подобрал его с коленей, но не успел толком разглядеть, как Джек, уже вернув себе баланс, вынырнул из листьев и молча отнял кролика назад.

– Это что, твой талисман? – поинтересовался Ламмас, когда Джек уже снова исчез на верхушке дерева, отказываясь сдаваться, пока то действительно не раскроет ему свой секрет или пока Ламмас не улыбнется. Хотя, надо сказать, Ламмас давно проиграл: может, и не улыбался, но зато смеялся в голос. – Сколько, говоришь, тебе было, когда на костер отправили?

– Где‐то восемнадцать, – ответил Джек, высунув из-за листьев один только нос, усеянный веснушками и порозовевший от солнцепека. – А что?

– Уверен, что не восемь?

Джек закатил глаза и обиженно нырнул обратно.

– Да ты сам вечно соломенных кукол с собой таскаешь! – выкрикнул он оттуда.

– Это… Это совсем другое! Это дары