Теперь мистер Дейнджерфилд помешал угли в камине и зажег свечи. Комната в этот вечер почему-то показалась ему меньшей, чем обыкновенно. Нервы у него были крепкие — ничто не могло вывести его из себя, хотя недавняя стычка с железной калиткой не прошла бесследно, да и внутреннее беспокойство давало о себе знать. Впрочем, это была простая зрительная иллюзия — но тем не менее стены как будто сошлись ближе, а потолок принизился, и это сковывало и угнетало Дейнджерфилда.

— Видать, я слегка разгорячился — ira puro breve,[76]— усмехнулся Дейнджерфилд.

Оказавшись в одиночестве, он стал успокаиваться. Выйдя в небольшую прихожую, он распахнул дверь настежь; стоя на ступеньке, он жадно вдыхал свежий воздух, приятно холодивший ему виски. И тут до слуха его донеслись глухие шаги двух путников, направлявшихся к деревне. На ходу они оживленно что-то обсуждали и, минуя владения Дейнджерфилда, упомянули, как ему почудилось, его имя, а затем имя Мервина. Полагаю, это был обман слуха, однако встревоженный Дейнджерфилд опрометью ринулся к калитке — до нее было рукой подать, — стараясь как можно бесшумнее ступать по мягкой траве. В тени большого дерева, в нескольких шагах от дороги, он застыл белым призраком. Собеседники двигались быстро, переговариваясь громко и многословно. Однако Дейнджерфилд не услышал более ничего из того, что его интересовало, хотя и не тронулся с места до тех пор, пока голоса путников не смолкли в отдалении.

Прохлада вечера остудила его разгоряченный лоб, и мистер Дейнджерфилд постоял еще немного на месте, дожидаясь новых шагов, однако никто ниоткуда не появился; слегка продрогнув, он вернулся в свое обиталище, захлопнул дверь холла и вновь ступил под сень малой гостиной Медного Замка.

От резкого оклика хозяина домоправительница встрепенулась и тут же отозвалась:

— К вашим услугам, сэр.

— Без четверти двенадцать принесите мне сандвич и стакан абсента{210}, а до той поры меня не тревожить.

Дверь малой гостиной затворилась, и в замке щелкнул ключ.

— Есть чем раздражаться, но опасности никакой — решительно никакой. Всему причиной тот смехотворный сон, будь он проклят! Какие фокусы вытворяет с нами наш мозг! Что ж, справедливо — тут уж ничего не поделаешь. Мы его утруждаем, а он над нами при случае измывается. В дни сатурналий раб пускается в разгул и вволю хулит владельца{211}. Ха-ха, но с дуростью этой пора кончать. Дел на сегодня у меня хватает.

Итак, мистер Дейнджерфилд окончательно пришел в себя и с головой погрузился в работу.

Когда я впервые задумался над тем, каким образом расположить попавшие мне в руки материалы так, чтобы получилось связное повествование, смерть маленькой Лили Уолсингем была для меня тяжким ударом. Я называю ее «малышка Лили», хотя при всей своей хрупкости ростом она отличалась скорее высоким.

В детстве, однако, я много раз слышал, как к ее нежному имени неизменно прилагалось это ласковое прозвище; старики, вспоминая давнее прошлое, говорили о ней с какой-то особой растроганностью; очарование, свойственное крохотной девчушке, сохранилось в Лили и позднее, когда она повзрослела. Я намеревался даже подправить эту часть повествования и выдать Лили замуж за красавца капитана Деврё, сделать его достойным ее руки, но что-то мешало мне решиться на это. Грустная развязка была известна мне чуть ли не с младенчества. Ребенком я беспрестанно слышал толки о красоте Лили, о тонких, точеных чертах ее лица, ясном взгляде и легком румянце на щеках с приятными ямочками, похожими на еле заметную рябь, пробегавшую по поверхности озера. Я нарисовал себе образ чистый, веселый и вместе с тем проникнутый печалью. В сумерках я навещал те заброшенные теперь уголки, где так недолго ей пришлось бродить. Даже старинная церковь, высившаяся в отдаленной части парка, куда мне случалось забредать вечерами, обладала для меня особой, щемяще-скорбной притягательностью, ибо я знал, что тут, под этими плитами, покоится ее девический прах. Все связанное с памятью Лили было проникнуто для меня меланхолическим обаянием сокровенного чистосердечия, и я не мог, посягнув на заветное, обойтись легкомысленно с истиной; воображая иной поворот событий, я испытывал укол совести, словно внутренний голос укорял меня за глумление над действительно происшедшей трагедией, и после долгих сомнений и колебаний я в итоге отверг свой первоначальный план и совершенно отказался от задуманного.

Да и что изменилось бы, поступи я по-своему? Разве поколение, бывшее свидетелем ее расцветавшей юности, не сошло уже давным-давно в могилу? Прибавь я ей несколько лет жизни, заметили бы мы сейчас какую-нибудь разницу? Когда честный Дэн Лофтус процитировал вслух стихи из Песни Песней, разве не звучали они для Лили утешительной эпитафией? Стань она женой капитана Деврё, какова была бы ее судьба? Лили не обладала стоически властным духом, способным выдержать крушение лучших надежд и ответить презрением на предательство. Природа, создавая ее бесхитростный характер, забыла вложить в него гнев и гордыню. Лили не смогла бы противостоять жестокому коварству, не смогла бы перенести утрату привязанностей, особо дорогих сердцу; неверность легкомысленного супруга сломила бы ее окончательно. Любовь мужа стала бы для Лили сутью и смыслом существования; лишенная семейного счастья, она поникла бы своей пленительной головкой, как северный цветок без лучей солнца, и погибла бы во мраке долгой ночи. Размышляя спустя многие годы над мудрыми путями Провидения, я понимаю, что лучшего выбора и не могло быть: прекрасная юная девушка, обреченная, казалось бы, стать жертвой, одержала на самом деле победу.

Паддок и Деврё, как мы помним, в тот богатый событиями вечер, обменявшись на крыльце крепким рукопожатием, вместо расставания повернули обратно и вновь поднялись по лестнице в жилище капитана.

Оказавшись у себя в гостиной, Деврё разом утратил сдержанность; заговорив о своем горе, он то бушевал в неистовстве, то впадал в смирение, то сыпал упреками и громовыми проклятиями, то внезапно умолкал и оцепенело глядел в одну точку; добросердечный Паддок хранил молчание, но неподдельное сочувствие другу заставляло его то и дело прикладывать к глазам платок: бывает так, что мы скорбим не о себе, а об умерших, и нам близки и понятны благородные движения души.

— На улице никого нет, Паддок. Я закутаюсь в плащ и отправлюсь в Вязы повидать священника.

Деврё поплотнее завернулся в свою военную накидку. Несчастье побуждает вести себя беспокойно. Как всяким страдальцам, тем, кого постигла невзгода, мнится, будто перемена места даст им облегчение: инстинкт толкает их бежать от беды. Паддок присоединился к капитану, и они молча зашагали рядом.

Перейдя мост, оба остановились у колючей живой изгороди перед облетевшими вязами, и тут Деврё заколебался, идти ли дальше.

— Хочешь, чтобы я пошел вместо тебя? — спросил Паддок.

Деврё в нерешительности тронул его за плечо, но потом мягко возразил: