— Ну вот, пришли! — сказал Осман.

— Прийти-то пришли, но мы уже сели! — вздохнула Ниган-ханым.

Немного погодя в гостиную, все еще о чем-то разговаривая, вошли Рефик и Перихан. Увидев сидящих за обеденным столом, Перихан улыбнулась.

— Хорошо сделали, что не стали нас ждать, — сказал Рефик.

— Нет, не хорошо, совсем не хорошо! — пробормотала Ниган-ханым.

— Мы смотрели дом.

— Потому что сбежать от нас хотите, да?

Рефик положил свою руку на руку матери:

— Удивляюсь, как ты можешь так думать.

И Рефик вместе с Перихан поднялись к себе, чтобы переодеться и вымыть руки.

— Почему он таким стал? Что с ним? — спросила Ниган-ханым.

— Мама, да все с нами в порядке, хвала Аллаху! — сказал Осман, заметил, что нервно дергает ногой, и разозлился. — Все хорошо, все здоровы, компания процветает, на что ты жалуешься? — Потом, чтобы не молчать, начал рассказывать об одном смешном случае в конторе, но тут же вспомнил, что уже рассказывал о нем, остановился и сказал, что рыба очень вкусная.

— Когда в этом году Рамазан? — спросила Ниган-ханым.

— Начинается пятнадцатого октября.

— Закончится, стало быть, пятнадцатого ноября… Айше, твоя помолвка, выходит, между двумя праздниками? Да, если будут апельсины, надо сказать Йылмазу, чтобы сделал апельсиновый кадаиф. Интересно, можно ли его сделать из мандаринов? Ну, где же вы так долго пропадали? Рыба остыла!

— Наша красавица плакала, — сказала Перихан. На руках у нее сидела Мелек. — Давай-ка мы сядем! — И она посадила девочку на высокий детский стул, а сама села рядом.

— Мы нашли в Джихангире[98]замечательный дом! — сказал Рефик. — Решили, что в начале октября купим там квартиру.

— В этом районе живут одни выскочки! — заявила Ниган-ханым.

— Мама, оттуда море видно! И есть центральное отопление. Новая, чистая квартира с видом на море. Окна большие, много света. Стены белые…

— Все, рыбу я доел, — сказал Осман. — Что на десерт?

— Вот еще один ребенок. Дитя да и только! — рассмеялась Ниган-ханым.

— А что? Ну да, я очень проголодался, — сказал Осман и тоже усмехнулся. «Как славно мы живем! — думал он. — Как я люблю воскресенья! Уже двадцать минут второго… А мне еще нужно показаться в клубе!»

— Вы ведь часто будете к нам приходить? — говорила Ниган-ханым. — Мне хочется видеть маленькую Мелек. Она — утешение, посланное мне через неделю после кончины Джевдет-бея!

— То, что вы инженер, конечно, очень интересно… — проговорил Гыясеттин Каан.

— Почему, эфенди?

— Инженер, интересующийся своей нацией, думающий в первую очередь о благе своей нации…

— Вы хотите сказать, что инженеры обычно не интересуются тем, что лишено некой конкретики? — спросил Мухиттин.

— Да, конкретика… — пробормотал старый профессор и вдруг как будто смутился: — Они ведь, кажется, считают, что и в моей расовой теории слишком много конкретики и научности?

— Кто?

— Они, они… Ваши бывшие друзья. Махир Алтайлы и его окружение. Разбавляют расовую теорию своей Rassen Psychologie…

— Да, действительно, — кивнул Мухиттин и удивленно поднял брови, как будто услышал нечто новое и неожиданное. В Ускюдар, к Гыясеттину Каану он приехал совсем недавно и сразу выложил ему все то, о чем уже намекнул в телефонном разговоре: он, Мухиттин, понял, что не может больше оставаться вместе с Махиром Алтайлы, и хочет теперь попросить опытного профессора о помощи в издании журнала «Алтынышык».

— Как вы, однако, быстро забыли своих старых друзей!

— Нет, эфенди, я их не забыл! — сказал Мухиттин и встал. Прошелся мимо переполненных книжных полок и остановился у окна.

— Они тоже так просто вас не забудут… Вы, наверное, представляете себе, как они будут разгневаны? — Вид у профессора Каана был такой, как будто он знает больше, чем говорит.

— Мне все равно! — заявил Мухиттин, глядя в окно. Сад старого особняка был хорошо ухожен. За плодовыми деревьями виднелся курятник.

— Как вы решительно настроены! Да, Rassen Psychologie… Интересно, знает ли хоть кто-нибудь из них, как это правильно произносится?

— Махир Алтайлы знает.

— Немецкий… Он все свои идеи позаимствовал у немцев. Из-за этого нас называют фашистами. А мы не фашисты, мы турецкие националисты! — повысил голос профессор. — Я ему пытался это втолковать, да он не понял. Решил, что я притворяюсь, пытаюсь скрыть свои истинные мысли. Да какая разница, что думает человек! Важно, что он говорит и делает. Мои дела и есть истина. Вы меня слушаете?

Мухиттин отошел от окна.

— Слушаю!

— Вот и слушайте. Какая разница, спрашиваю? Мы не фашисты, потому что мы турки, сказал я ему. А он решил, что я с ним недостаточно откровенен, и обиделся. Но на что тут обижаться? Вы понимаете, что я хочу сказать? Вижу, не понимаете!

«Да кем он себя возомнил?» — рассердился Мухиттин.

— Однако Махир — умный человек. Да, умный… Я всегда высоко ценил умных людей, даже если они мои враги. А ведь он, собственно, мне и не враг. Передайте ему это!

— Не думаю, что мы еще когда-нибудь увидимся.

— Увидитесь, увидитесь. И помиритесь, конечно. Сколько нас человек-то всего! Обиды забываются.

— Я не считаю, что наши разногласия забудутся. Если бы я так думал, то не пришел бы к вам.

Гыясеттин-бей прищурил свои маленькие глазки и стал выглядеть чуть ли не добродушным. По-мальчишески резво вскочил со стула.

— Да-да… — Вид у профессора был такой, словно он пытается показать, что верит Мухиттину.

— Скалу еще раз, что я пришел не затем, чтобы наладить между вами отношения, — проговорил Мухиттин.

— Ладно, ладно, — улыбнулся Гыясеттин-бей. — Больше вы с ними не увидитесь, верю. — Он дошел до середины комнаты, остановился и пробормотал, словно про себя: — Не увидится? Не увидится с Махиром? — Немного постояв, внезапно спросил: — Так, а что они говорят обо мне?

Мухиттин понял, что имеет в виду профессор, но все-таки переспросил:

— Вы о ком? — и, довольный своим ответом, внимательно посмотрел Гыясеттин-бею в лицо.

— О них, о них, дорогой мой, о Махире Алтайлы и его окружении!

— Ничего хорошего не говорят, эфенди!

— Нет, вы скажите, что именно говорят, что?

Мухиттин сделал вид, будто не хочет вести речь о таких неприятных вещах, и подумал: «Кажется, я был о нем слишком высокого мнения».