— Скажи тогда вот что: можно ли одновременно жить и над всем смеяться? Можно ли быть счастливым и при этом открыто говорить, что все скверно, если все действительно скверно? Не бывает такого!

— Бывает-бывает. Если веришь, бывает!

— Но то, во что ты веришь, — смехотворно! К тому же я не думаю, что ты на самом деле веришь.

— Что, не нравится тебе, что я к чему-то привязан? Страшно?

— Да нет, мне это просто кажется смешным, говорю же. А поскольку я с тобой знаком, то мне, по правде говоря, еще и любопытно, как ты ведешь себя среди этих людей?

— Каких людей? — спросил Рефик. Он тоже потихоньку пил.

— Среди националистов и пантюркистов.

— Я попросил бы не говорить об этих людях таким отвратительным, насмешливым тоном!

— Никто не может отнять у меня права говорить о чем угодно и так, как мне это угодно!

— Отвратительно и пошло! Какого же ты о себе высокого мнения! У него, видите ли, есть право обо всем говорить и все высмеивать! Да с чего ты это взял? Кто ты такой? Никто! Я видел тебя на помолвке, помню, как ты всем улыбался. Все тобой восхищались. А твой взгляд говорил: «Не смейся надо мной, Мухиттин, пожалуйста!» Хотелось бы мне посмотреть, как ты живешь в этом своем Кемахе, Альпе или как его там.

— Ребята, прошу вас, хватит! — сказал Рефик. — Вы меня пугаете. Давайте я расскажу веселую историю — может, у вас настроение немного улучшится? Что бы рассказать? — Он немного помолчал, но так ничего и не придумал. — По правде говоря, я боялся, что вы вдвоем будете нападать на меня. Раньше так бывало, или, по крайней мере, мне так казалось. Но вы, кажется, забыли, сколько лет мы уже дружим…

— Милый мой, всему есть свои пределы! — сказал Мухиттин.

— Смотри-ка, он не желает, чтобы я говорил о нем то, что думаю! Или, во всяком случае, хочет, чтобы я говорил помягче. Вот к чему была эта его патетическая тирада. Не обижайте, мол, меня, братцы-инженеры, я же верю! Но я не могу не смеяться. Да, я должен ублажать свой разум. Потому что разум для меня — ты, Мухиттин, совершенно правильно сказал — превыше всего. Да здравствует разум! — Тут Омер вдруг повернулся к Рефику и спросил: — Да, кстати, нет ли вестей от герра Рудольфа?

— Кто это? — спросил Мухиттин.

— Немец. Но не из твоих фашистов. Достойнейший человек!

— Не пойму, серьезно ты говоришь или смеешься, — расстроено проговорил Рефик.

— Э, да откуда мне знать? С какой стороны посмотреть… Не знаю. А, я ведь говорил про разум? Видишь ли, этот человек… — Омер снова посмотрел на Рефика. — Что вы друг другу пишете? Все те же высокопарные слова? — Он пренебрежительно махнул рукой. — Свет, тьма, дух, идеи, рабство… Все то же?

— Да.

— Что это еще за свет и тьма? — спросил Мухиттин.

— Для таких людей, как мы с тобой, дорогой мой Мухиттин, увязших в болоте страстей и желаний, это слишком чистые понятия, невесомые как дух. Потому что Турция, или, если брать шире, Восток — это край, исполненный мерзости, населенный дураками…

— Нет, не так, совсем не так! — перебил Рефик.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи! — Мухиттин встал со стула. — Хотя я и так понял. — Он сурово посмотрел на Рефика, увидел, что тот смущен, и убедился, что не ошибся. — Да, не думал я, что ты дойдешь до такой гнусности. Ты мне говорил про наше варварство и про свет разума, но, по правде говоря, такого я не ожидал. Переписываешься с христианином и… — Заметив, что Рефик совсем понурился, остановился и прибавил: — Да ты и сам теперь похож на христианина. Я же говорю: офранцузился!

— Что такое? Ты это серьезно? — спросил Омер.

«Кажется, я зашел дальше, чем следовало», — подумал Мухиттин, несколько растерявшись оттого, что Рефик ничего ему не ответил. «Должно быть, он и в самом деле счастлив! Не хочет ни ругаться, ни спорить. Сейчас, скорее всего, думает о том, что его идеи правильны, и жалеет, что промолчал. А немного погодя начнет жалеть меня!» Повернувшись к Рефику и Омеру спиной, он прошелся по гостиной, потом оглянулся.

— Рефик, ты ведь не обиделся? Я просто пошутил! — Не успел он это сказать, как пожалел, что вообще открыл рот.

— Я знаю, Мухиттин, ты хороший человек! — сказал Рефик.

— Значит, ты считаешь, что такие убеждения, как у меня, свойственны дурным людям? — Мухиттину стало впервые по-настоящему любопытно, о чем думает Рефик. — Ты, кстати, все еще читаешь Гольдерлина?

— Он и тебе о нем рассказал? — спросил Омер. — Гольдерлина читал как раз тот немец.

— Не рассказывал, я сам видел. Значит, немец надоумил. Чему он еще тебя научил?

— Примерно тому, чему ты научился у Бодлера.

— Что, получил? — усмехнулся Омер. — Как говорится, не в бровь, а в глаз!

— Хотя нет, не так! — сказал Рефик. — Они друг на друга не похожи. Гольдерлин все-таки пытается найти что-то положительное. Или же…

— Положительное, говоришь? Это что-то новенькое! — перебил Омер.

— Эти темы мне теперь не интересны, — вставил Мухиттин. — Но, по-моему, разницы между ними никакой.

— Да, я тоже не уверен, — сказал Рефик. — Не знаю. Мы вообще ничего не знаем. Нам нужно больше читать. И не только нам — всем. Я выпил, набрался храбрости, так что скажу: я собираюсь открыть издательство. Буду печатать хорошие книги и продавать их дешево, чтобы все могли купить и прочесть. Руссо, Дефо в хорошем переводе… — Он смущенно посмотрел на друзей. — Что скажете?

Омер зевнул.

— Разоришься.

— Деньги — не главное! И потом, почему обязательно разорюсь? Неужели народ не будет читать хорошие книги? — Рефик взглянул на Мухиттина. — Вы считаете меня пустым фантазером?

— Культура Ренессанса… Греческие классики!.. — пробормотал Мухиттин и рассердился сам на себя, не понимая, что виной тому алкоголь.

— Да-да! — обрадованно воскликнул Рефик, но потом увидел, какое злое у Мухиттина лицо, и повернулся к Омеру. — Да, я прав: это то, что нам нужно. Я вчера ездил на Хейбелиаду, племяннику делали обрезание. Какая это гнусная церемония! Ужасно. Женщины, девочки собираются вокруг бедного мальчика, потом приходит этот фокусник, и они…

«О чем он говорит? — думал Мухиттин. — Я уже пьян! Нужно сесть. Сколько я выпил? Не обратил внимания… Надо бы закусить». И он положил на тарелку немного колбасы и жареных баклажанов. Потом, покачавшись, уселся напротив Омера.

— Да вы меня не слушаете! — возмутился Рефик.

— Точно. Никто никого не слушает, — сказал Омер. — Напились, как дураки. Хотя нет, дело не в этом. Наверное, мы теперь просто друг другу не интересны. Каждый думает о себе, каждый занят собой. А что мы сделали в жизни? Ровным счетом ничего! — И он снова наполнил свой стакан.

Мухиттин посмотрел на Омера с отвращением:

— Говори за себя!