13 ноября

В “Известиях”: Молотова встретили с необычайной помпой в Берлине[575]. И было уже 2-часовое совещание с Гитлером. Над всем этим реет апокалипсический “Конь Бледный”. Задумал он, видно, проскакать по всей планете со своими истребителями, залить всю планету кровью, населить ее ужасами голода, мора, чудовищных лишений и невыносимых душевных терзаний.

Останови разящий меч праведного гнева Твоего, Господи. Смилуйся над грешной землей. Умягчи сердца, просвети мысли, укажи пути, прямо ведущие к свету правды Твоей! Умири нашу жизнь, Господи!

17 ноября

Не узнала Тверского бульвара. Не понимала несколько минут, куда и откуда я еду. Все признаки скорого отъезда в Дальний край. А впрочем, почему же он дальний, когда так он близок всем нам, людям, в особенности же тем, кому 70 лет и по ночам бухает молот склероза в ушах. По-украински об этом хорошо – “велыка дорога” – умирание, смертный час. Великая дорога (по трудности, по значительности) и самая старость. Узкий путь, тесные врата, облегчающие душе возможность передвинуть ось в духовную область.

9 декабря. Ночь

Когда-то я возмущенно запротестовала, отвечая на совет друга (Сережиного отца): “возгревать любовь”. Вспыхнули и “пропыхали” (как сказал бы А. Белый) слова: “Терпеть не могу ничего подогретого, разогретого. По-моему, это ничего не стоит. Стоит лишь то, что само возникает из самых недр души”. Я просто не понимала, о каком процессе тут идет речь, а сейчас понимаю: “возгревать” – это значит тушить вовремя, бдительно, энергично, то, что возникает в душе недоброго, осудительного, отчуждающего в сторону какого бы то ни было человека. Тогда доброе чувство – если не любовь – то зачаток ее, возможность ее само собой “возгревается”. Тушить надо тут же, на месте. (Толстовское “Упустишь огонь – не потушишь”.) Когда он станет пожаром, нужны усилия, может быть уже непосильные, чтобы его потушить. Огонь же каждого осудительного, недоброго душевного движения тушить легче. (Но пусть не думают, что “легко”. Это также работа, о которой сказал, умирая, Владимир Соловьев, – “тяжела работа Господня”.) Здесь так же, как и во всех вопросах духовного роста, нужно надеяться прежде всего на свет и на влагу того, что называется “благодатью”.

12 декабря. Поздняя ночь в театре

Что сцена! На сцене Шеридан[576] и актеры показывают и рассказывают, как злословят английские леди и джентльмены. Вильямс[577] тешит глаз зрителя великолепными сочетаниями красок и световых эффектов в лордовских гостиных, библиотеках и вестибюлях. Но потому ли, что легко и красиво и забавно все было на сцене, привлекало то тяжелое, что в партере, в коридорах, в буфете. Обглоданная старостью, но жутко бодрящаяся оплывшим и сморщенным лицом с потухшими глазами – Книппер[578]. И наклоняющиеся к ее руке, но бегущие мимо молодые мужчины, чем-то ее интересующие. Курносый, плечистый детина – не то приказчик, не то лодочник, – но в нарядной паре и с орденом за режиссерским столом. Старчески красивый, с умным страдальческим лицом, почтенный, больной не то водянкой, не то почками старик, тяжело опирающийся на палку. Он, может быть, завтра умрет, зачем ему Андровская[579] в красной амазонке, галопирующая по сцене.

С лакомыми лицами, со вставленными челюстями, редковолосые, двуподбородочные матроны, пожирающие наскоро пирожные и бутерброды. Оставшийся без места (верно, билет потерян), растерянный подросток со слезами на глазах. Он, верно, всю жизнь будет терять билеты на право входа туда, куда другим можно, и не найдет своего места. Некрасивая, большеголовая, с желтой шеей молодая девушка. Эта будет тоже без места, за флагом, за бортом. У нее испуганный вид…

20 декабря. Ночь

Улица.

Есть дни такие серые, седые, такие по-осеннему мокрые и по-зимнему снежные и холодные, что кажется: никогда не выглянуть больше солнцу из-под низко нависшей тухлой пелены туч. И кажется, что мир ужасно и непоправимо стар. И точно покрыт морщинами, трещинами распада и язвинами загнившей ткани. Такими кажутся дома. И те, что состарились, и те, что строятся – ненадежной кажется стройка – состав кирпичей и балок, и карточными представляются нагромождения одиннадцати этажей. И таким ущербным видится человек и судьба его на этом свете.

В диетическом магазине

В диетическом магазине шмыгают у кассы и у прилавков расторопные и умелые карманные воришки. У таких старух, как я, оторопелых от тесноты, пестроты и магазинного гула, им ничего не стоит вытащить кошелек. Особенно если он спрятан в сумке-молнии. У меня из такой сумки так увели портмоне два раза подряд. И поэтому я зажимаю с напряженным вниманием и как можно крепче бегучий запор ее. И когда возле меня вырастает с протянутой рукой худенькая фигура девяти-десятилетнего мальчика, я еще больше впиваюсь в запор молнии и опасливо сторонюсь от грозящего покушения на остатки моей пенсии. И не осознаю, бегло взглянув на опасного соседа, какие глаза, какое лицо у этого ребенка. Только испытываю болезненный толчок в сердце. И не осознаю моего сурового и отчужденного взгляда, каким я ответила на робкую, с голодной тоской в глубине чистых детских глаз мольбу, почти безнадежную; таким был и жест неопытно, неуверенно и сконфуженно протянутой руки. И бледное до синевы было лицо, и бледные, нежного и даже изящного выреза, губы. Все это я осознала после укола совести и жалости в сердце, от которого замираю на минуту на месте. А когда начинаю искать этого малыша глазами, его уже нет нигде. Вокруг меня ворочаются и толкаются только какие-то тучные мужчины с гастрономическим выражением лиц, с пакетами в руках, хозяйски суетливые. Но его лицо, взгляд, протянутая рука остались со мной тоже навеки.

24 декабря. Раннее утро

Старческая бессонница.

Впился в меня образ этой старухи в шлеме, которая опять – и уже в последний раз – приходила. Бывшая актриса. Хлопоты о том, чтобы попасть в инвалидный приют, в которых и Москвин принял участие, ни к чему не привели. Приходила “прощаться” (она приехала из Белгорода, спасаясь от голода). Алла ей назначила определенный час и обещала “поделиться туалетными вещами” (так сказала старушка в шлеме). Жуткий вид придает ей этот шлем. Обветшавшая валькирия, вылетевшая на битву с жизнью в подбитой ветром, рыжей, короткой юбчонке, в огромных мужских штиблетах, безоружная, уносимая морозной вьюгой неудач в страну голода, холода, одиночества. Ей 71 год. Просьбы, унижения, страх перед жизнью, невылазность лишений наложили на лицо ее особый штамп, которым она исключается из общества. Леонилла даже не пускала ее в переднюю, пока не приходила Алла. Она ждала ее внизу, у лифтерши или на площадке.