Алла говорит, услышав тяжелый запах одежд валькирии:

– Вам необходимо пойти в баню.

Валькирия отвечает:

– Да ведь нужно чистое белье. А у меня разве оно есть?

С тем порывом горячего, деятельного, безудержного участия, какие вдруг налетают на Аллу и срывают с души ее броню “невидения и неслышания”, бросилась она в свои комоды и принесла валькирии ворох разного белья, мыло, какой-то отрез материи и сама закутала ей голову сверх шлема своим старым, но еще хорошим теплым оренбургским платком.

29 декабря. Ночь. 5 часов. (Утро?)

“Как стая вспугнутая птиц” кружатся образы и мысли и то смутные, то яркие и жгучие обрывки чувств. Попробую нанизать их на нить сознания и понять, чего они хотят от меня, почему не дают мне уснуть.

…Необходимость и невозможность коренным образом изменить жизнь. Но, может быть, это не роковая невозможность, а только неумение? Может быть, кто-нибудь умный, умелый мог бы научить меня, как сделать это?

…Тоска о кировской комнате. Там было полуголодное существование, и в болезни приходилось друзьям “возиться”, как говорит Леонилла. Приходилось и целыми длинными периодами приживать тут же, где томлюсь теперь этой прочной формой того же приживания, но когда я уже не гостья и нет резерва кировской комнаты. Какое шелудивое слово “приживание”! От него чешется голова, горят уши и поднимается из недр души мозговая тошнота.

Еще недавно я все же считала, что в условие обмена входило мое право жить в этой семье как “член семьи”, пока не умру. Так говорилось при обмене. На днях же у Леониллы, в недобрую минуту, вырвалось соображение, что мной уже съедена до конца стоимость моей жилплощади. Кто поручится, что она не делилась этой мыслью с Аллой.

И вот уже трудно бывает, когда Алла насупится или смотрит отчужденно, глотать куски пищи за обедом. И оттого глотаешь их с подчеркнутой бесцеремонностью, хоть они и застревают в горле. Алла чужда мещанства, но она внушаема в каждом отдельном случае. И мать – одно из тех лиц, которые умеют влиять на нее. Может быть, ненадолго, но тень, брошенная ее словами (или отношением к данному субъекту), окрашивала, вероятно, не раз в мутные краски ее собственное представление. Я хочу сказать – ее прежнее, до моего приживательского стажа, представление. Дело в том, что мы обе видели друг друга всю жизнь с казового конца. И открыли взаимно неограниченный кредит. В будничном быту под одним кровом и при условии материальной зависимости старшего друга от младшего высунулся наружу и другой конец, не казовый, а тот затрапезный, распоясанный, неряшливый, настороженный, какой учит прятать английское воспитание, а русский человек (“душа нараспашку”) не умеет, не хочет, не привык прятать. Одомашнились, снизились, пропылились образы. Для меня это поправимо. Я умею чувствовать лик каждой человеческой души, и мне легко восстановить его там, где он для меня исказился или померк. Для Аллы – не знаю.

3 января Ночь. Бессонница.

…Все религии учат разграничивать преходящее и вечное. И только тогда, когда человек постигнет это разграничение, ему не грозит опасность прилепляться к преходящему, как к вечному. Тогда он по-новому принимает землю и ему можно ее целовать, как Алеша Карамазов. В этом поцелуе он соединяет преходящее с вечным, жизнь по эту сторону могилы с жизнью потусторонней.

Из древних преходящесть мира явлений отметил (за 500 лет до Р. Х.) Гераклит Эфесский – “Все течет, все изменяется”. “Pantarei””[580] – помню, как 40 лет тому назад поразило меня это слово в устах давно умершего С. В. Л. И самая мысль (она же в послании ап. Петра – “проходит образ мира сего”), и звук слова “Pantarei. И странно: говоря о предметах философского порядка, этот очень умный, всесторонне развитый человек, по природе своей властный, эксцентричный и гордый, – всегда делался робким, как бы бесправным. Он был очень богат, всегда модно и по-заграничному одет, самоуверен и самонадеян, – а цитируя какого-нибудь мыслителя, казалось, стоит на пороге его жилья, в бедном, дешевом – с толкучки – платье, не смеет войти и застенчиво созерцает золотые монеты, зная, что из всех этих богатств ему дадут двугривенный.

Однажды я спросила писателя Льва Шестова – друга этого “философа” (увы! Семен Владимирович был философом в кавычках): отчего Семен Владимирович, при его данных, за всю жизнь написал две философские статьи? Лев Исаакович со своей тонкой, доброй улыбкой ответил с юмористической интонацией:

– Трудно верблюду войти в игольное ушко. – И прибавил: – Творчество, особенно там, где человек ищет истину, всегда жертвенно. Во-первых – это горение, “муки творчества”, во-вторых – сосредоточение интересов не на том простом, легком, непосредственно приятном, в чем привыкли жить такие баловни судьбы. А в-третьих, чего доброго, найдешь такую истину, как Франциск Ассизский, – разденься донага и живи всю жизнь голяком.

Потому ли, что холодно (на дворе градусов 30), приходит на ум огонь как первооснова мира (по Гераклиту). Мне кажется, что огонь как первооснову чувствовал и Пушкин. Отсюда его укоризненный эпитет “хладный”…

6 января

….Страшная ночь, когда выпущенная из психиатрической больницы сестра Настя, казалось уже совсем выздоровевшая, закричала ужасным голосом: “А! Мертвые? Мертвые!” – в то время, когда я убирала елку. Это было в Воронеже. У Насти сделался буйный приступ. Ее связали, и брат Николай остался с ней, мать забилась в нервном припадке в чулан, а я помчалась под звездным сверкающим небом в больницу за врачом. Сверкал и серебрился снег пустынной площади, жалобно перекликались паровозы у вокзала. И душа силилась совместить трагическую сторону мира – жребий безумия, гибели, невознаградимой утраты – с звездным небом рождественской ночи.

И еще одно Рождество. И елка в Воронеже. У матери сильно заболели глаза, и ее положили в глазную больницу. Я и брат Николай навещали ее каждый день. И странно было приходить в опустелый дом и смотреть на эту разукрашенную елку, которую мать уже не могла видеть (она вскоре и совсем ослепла).

…Первая елка двухлетнего Сергея Михайловича. Пережитые с ним вместе восторги созерцания игрушек, привешенных к нижним ветвям, и цветных свечек, когда их зажгли. Он радовался им благоговейно, как огнепоклонник, и вопил от переполнения чувств: агго, агго! (огонь), указывая мне то на одну, то на другую свечу.

…Прекрасная елка на Разгуляе (устраивала художница Наташа Смирнова). Вокруг меня и Н. С. Бутовой гирлянда молодых девушек. Среди них и Алла, и Ольга… На елке голубые и синие украшения, серебро, белые цветы. Гаданья, Ольгин обычай зажигать свечку за каждого близкого ей, присутствующего и отсутствующего. Из тех, кто был на этой разгуляевской елке, “иных уж нет, а те далече”. Вскоре после того Рождества по ту сторону уже были Надежда Сергеевна и Тонечка – невеста Евгения Германовича Лундберга. И прошел через душевную болезнь, и ушел в неведомое Михаил.

7 января. Вечер. У себя за ширмой