стоял палач... Да-да, тот самый из одна тысяча девятьсот сорок четвертого — палач со стаканом коньяка в руке...

Ребята под руки выволокли меня наверх, не дав развиться начавшемуся скандалу... Мы пошли к Неве, а потом по набережным, через мосты, в родимую «общагу» на Васильевском острове. Оказалось, что типа этого они там видели не раз. А психовать и лезть в драку никто из них причин не видел. «Дурак ты! — резюмировал Костя. — Ну, одному морду набьешь. А сколько их рядом ходит...» Он был взрослее меня и, конечно, мудрее, наш староста. И был наверняка прав... Только я и по сей день жалею, что послушался его.

Потом я вяло пытался его разыскать. Но он больше не появлялся в подвальчике на Невском. У завсегдатаев узнал его фамилию и даже улицу, на которой живет. Однако настойчив не был. Что я мог сделать?.. Тем более что подходил к концу пятый курс.

Однажды из газеты случайно узнал, что ночью в пьяной драке на Мастерской улице некто имярек был зарезан неизвестными, нанесшими ему множество мелких колотых ран... Вы верите в возмездие?..

Палачи никогда и нигде не пользовались ни уважением, ни любовью. В истории существует мнение, что профессиональные палачи появились в Западной Европе века с тринадцатого. Причем во времена средневековья они образовывали даже свои ремесленные цехи. В Испании эта профессия была наследственной. Но и там их выделяли. Палачи обязаны были носить черные плащи с красными кантами и желтые пояса, а на широкополой шляпе — в качестве эмблемы изображение эшафота. Прав гражданства палачи не имели. В церквах должны были занимать место в стороне от остальных прихожан. Жили за городскими воротами в домах, выкрашенных красной краской...

У нас, в России, было проще. До самого XIX века, отменившего 17 апреля 1863 года телесные наказания, действовал боярский приговор, о котором упоминал Андрей Федорович Хрущов в разговоре с Соймоновым. В каты назначали охотников, а при отсутствии оных те же посадские должны были выбирать из своих «из самых из молодчих или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палача не было». Тем не менее из архивных документов видно, как часто приходилось из столиц командировать в провинцию заплечных дел мастеров. Видно, люди русские раньше не жаловали сие ремесло.

Не знаю, как вам, но мне удивительно перерождение поколений. Мутный поток организованной преступности с пытками, с жестокостью, каковых не знали предки наши, захлестывает современную жизнь. Почему? В чем причина очерствелости сердец наших?.. Не знаю, не могу понять. Ведь придет, непременно придет время подведения итогов жизни. И тогда неизбежно палачи вынуждены будут поменяться местами с жертвами. А вы представляете одинокую старость палача, ката, убийцы, вора!.. А смерть, которая его ждет?.. Страшно!.. Не может не быть им страшно, если... Если, конечно, они люди...

«...И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими». Так говорится в Откровении Иоанна, называемом «Апокалипсис»...

10

Двадцать первого и двадцать второго апреля допрашивали дважды Волынского у него дома по показаниям Кубанца. Но Артемий Петрович согласился лишь с тем, что тайный секретарь Эйхлер изъявлял ему свое участие да еще секретарь Иностранной коллегии Иван Суда. Оба они утешали его по поводу гнева императрицы.

Тогда же решено было дать Кубанцу третье «объявление с угрозою», что если и за сим он что утаит, то уже никакого милосердия ожидать он не должен, и что, напротив того, чистосердечие его не будет иметь для него никаких дурных следствий, ибо если сам он и участвовал в поступках своего господина, то делал это не собою, а по приказу.

Кубанец объявил, что Волынский однажды сказывал про герцога Курляндского: «Он-де потерял, чего искал, затем, что Ея Высочество Государыня Принцесса даже не думала в сочетанье за сына его, и сие-де слава богу, понеже фамилия милостива Его Светлости Принца Брауншвейгскаго...»

После долгого молчания Васька объявил, что имеет нечто сказать, но не может иначе, как лично самой государыне... В тот же день дан был ему именной указ, чтобы он все обстоятельства написал и запечатал в особый пакет для доставления ее императорскому величеству.

К вечеру пакет за печатями был доставлен в Зимний императорский дом, где его вскрыл герцог и читал вместе с императрицею, а потом отдал Ушакову. При сем Бирон приказал выделить с другими особо криминальными пунктами сей донос отдельно и исследовать особо самому Ушакову, и тайному советнику Неплюеву. Тогда же велено ему сыскать и просмотреть все бумаги Волынского, Хрущова и Еропкина.

В своем доносе Кубанец писал, что у Волынского дома была рукописная книга Юста Липсия. Он-де хотел ее сжечь, но не успел. И описания в оной Клеопатры и Мессалины применял ко всему женскому полу, говаривая со смехом: «Эта книга не нынешняго времени читать». И еще добавлял в тайном своем признании Кубанец, что хозяин его часто, поминая герцога, повторял: «Вот бы сделал он годуновский пример, как бы женил сына!»

Эти показания окончательно решили участь Волынского. Они были восприняты следователями «за нечто, до такой степени важное, что бывший кабинет-министр и другие арестованные по его делу лица немедленно были перевезены в цепях и под усиленным конвоем сначала в адмиралтейскую, а потом в санктпетербургскую крепость».

Вслед за тем из дома Волынского были изъяты все его рукописи. Отыскали и тетрадь, содержащую в себе список двадцать пятой книги Юста Липсия, переведенной, как выяснилось позже, неким чернецом Каховским с латыни. В то же время дом и имущество Волынского стали описывать возвращенный к должности кабинетного секретаря Яковлев и другой секретарь из Тайной канцелярии, Тумановский.

Мнимый заговор разрастался. Из близких к Волынскому людей на свободе пока оставались Соймонов и Мусин-Пушкин да два иноземца — Эйхлер и Суда. Первого русского не трогали по той причине, что трудно было заменить у комиссариатских дел, другой был тяжко болен, принадлежал к старинной московской аристократии и пока не фигурировал особо ни в чьих показаниях.

Двадцать третьего апреля императрице доставили бумаги Волынского. А его самого допрашивали по пунктам, написанным по показаниям на него Кубанца. Артемий Петрович пал духом. От каких-то обвинений он сначала отказывался, а потом при повторном спросе винился. Называл множество имен вышних