- Бля, Саныч, - шипит Волков, раздраженно. 

- Я ценю ваше желание потрепаться, но давайте вы для особо тупых объясните, - слышится голос Пыли, как из-под земли. Он где-то сзади, за спинами.

- Мы идем дальше, не тратим на тварь силы, - чеканю и делаю еще несколько шагов. Амбрелла воет, толкает в грудь, снова пробует вдавить в стену, в пол. Я, как долбанный ледокол в Арктике, глотаю липкую, мерзкую дрянь, давлю, когда получается и что получается, что лезет под руку. Не оглядываюсь на остальных, и Саныч, и Ярослав с Пылью знают, что делать.

Чем глубже мы продвигаемся, тем гуще и плотнее становится пространство. Ховринка не воет, она орет, злится. Кромсает на мне одежду, впивается в кожу, в какой-то момент в голову мне летит кусок арматуры, следом кусок стены.

- Пригнитесь, - бросаю за спину. Арматуру удается перехватить, бетон превращается в крошку, вмазавшись в крыло, осколки брызжут в стороны.

Серьезно?

- Детский сад, - бормочет Саныч. Я слышу какой-то шорох, а потом щелчок зажигалки.

- Литвин?! – цежу сквозь зубы.

- Что? – возмущается он в ответ обиженной девочкой-нимфеткой.

- Оставь убогого, - советует искренне Волков и подталкивает меня рукой в спину. И я действительно затыкаюсь. Ярослав снова прав: не до закидонов Сашки сейчас. Чем дальше, тем яростнее Ховринка, тем больше хлама летит в морду, тем чаще она пытается задеть кого-то из нас. За стенами, где-то над нами, позади нас сдерживают души собиратели. Я ощущаю вкус смерти на языке и чужой ад, просачивающийся сквозь кирпичную кладку, сквозь гул и скрежет перекрытий здания слышу яростное рычание.

Еще один поворот, и еще один отброшенный в сторону кусок арматуры, вода под ногами неожиданно густеет, превращается в вязкое зловонное болото, цепляющееся за лодыжки. Воняет тухлятиной и гнилью.

Коридор еще сужается, почти стискивает, когда я наконец-то дохожу до конца подвала. Обычная комната, квадратная, с обрывками коммуникаций, хламом, если бы не…

- Что это, мать твою, за херня? – в голосе Сашки удивление, на этот раз не поддельное, настоящее. За клубящейся дымкой ада его силуэт почти неразличим. Иной делает несколько шагов вперед, пялится на стену перед собой. 

На стену, возле которой…

- Сраный алтарь, - озвучивает Гад. – Это гребаный алтарь.

Да. Здесь руны и символы те же, которые я видел в квартире Игоря, здесь фотографии Алины, пентаграммы, знаки из каббалы, и до черта всего. А в углу… Труп, обтянутый кожей, иссохшая мумия в детской одежде. Пустые глазницы, нижняя челюсть висит на чудом уцелевших ошметках кожи и мышц, губы измазаны кровью, тонкие, выцветшие волосы кое-где, руки сложены на коленях, как будто тело чего-то ждет. В мисках перед ней, как перед божеством, органы: глаза, сердце, печень и легкие. Все то, что марионетка забрала у ведьм и собирателей. И стелется по полу, по стенам, в воздухе отравленная суть Ховринки – блестящая, густая жижа, переливается и пульсирует, как будто дышит - и копошатся в ней личинки мух, мухи в воздухе, вокруг Алины живой вуалью и над мисками. Свисает с труб человеческая истлевшая плоть и куски гнилого мяса, от запаха хочется лезть на стену.

- Что это значит? – бормочет Пыль.

Хотел бы я знать…

Я одергиваю Саныча и опускаюсь на корточки перед трупом.

Алина… ты ли это? Хочется ржать, но момент явно не тот. Я всматриваюсь в провалы глаз, в иссушенное, загрубевшее лицо. Кожа натянута тонким холстом на кости.

Что-то чвакает и гулко хлюпает за спиной, как будто рвется с влажным треском и чмокающим стоном.

- Зарецкий, поторопись, - слышу я шелестящее Гада и бросаю короткий взгляд через плечо. Из мокрой жижи формируется, вырастает фигура. Бесполый, блестящий в отсветах фонариков голем. Рядом с Санычем поднимается еще один, у правой ноги Пыли набухает слизью глянцевый пузырь, я ощущаю шевеление под своими ногами.

- Сделаю все, что смогу, - бросаю, поворачиваясь снова к трупу, закручивая и стягивая ад вокруг себя и тела, чтобы разогнать мух, чтобы ничего не мешало.

Я смотрю на труп, но теперь не так, разглядываю останки по-другому, ощущаю на месте души Амбреллу, а внутри нее, как в сосуде, комок из убитых. Марина, Лиза, Карина, маленькая девочка Ира. И следы ада. Он смешан и вплетен, закручен в то, что является Амбреллой, и все-таки – это ад. Что-то очень сильное, что-то очень старое.

Что же с тобой случилось?

Ховринка сыпет ударами, ее големы пробуют пробиться ко мне через кокон силы, она плюется сгустками желчи в мои крылья, и дрянь стягивает, сцепляет перья.

Поняла, наконец, сука?

Сдерживать ее долго не получится, но мне долго и не надо, надо… просто понять, можно ли двигать тело, можно ли его забрать и стоит ли?

Я оглядываю чертов алтарь еще раз. Подмечаю то, чего не заметил в первый раз: все рисунки и надписи – кровью, и в этой крови боль и крики, рядом с телом, немного сбоку, мордой вниз валяется какая-то плюшевая игрушка, одежда на мумии, хоть и старая, но относительно чистая и целая. Нет пятен, дыр, только плесень от сырости и пыль.

Я касаюсь кончиков пальцев мумии, она влажная и… теплая, почти нормальной температуры, она… почти живая.

Приходится отогнуть рукав тонкого свитера, потом ворот, перевернуть иссушенную ладонь, чтобы убедиться в собственной догадке.

На запястьях старые шрамы, на ладони и на ключицах едва различимые следы, как перевернутая буква «Т». Готов поспорить, что такие же следы на лодыжках, животе и спине. Возможно, есть следы плети, потеки, оплавленная, как от кислоты, кожа.

Так вот в ком должна была переродиться ведущая гончая проклятой своры? Ее решил выбрать Самаэль для самого бешеного пса стаи? 

Только почему Сэм не рассказал? Или это не его великий, сука, замысел?

Я все-таки поднимаю тело, встаю следом сам. Нести труп придется осторожно, я боюсь лишний раз сомкнуть пальцы, чтобы не сломать тонкие кости.

Ховринка, само собой, не помогает.

- Уходим, - приходится орать, чтобы перекричать низкий, выскребающий кишки гул, приходится отгораживаться крыльями от взбесившийся Амбреллы. Она теперь везде, то, что ее составляет, везде. Глянцевая, черная муть дрожит надо мной, подо мной и вокруг, как будто я в чертовом бассейне из нефти. Тянет ко мне щупальца и жгуты, бьется о мой ад с диким воем и скрежетом, как будто скрипят плохо смазанные петли: визгливо и пронзительно.

Остальные примерно в таком же положении. Пыли приходится сложнее всего – он намного слабее нас. Дрянь касается его тела, стискивает ноги до колена, пробует пробиться выше, чтобы залезть через рот, нос и глаза в него.

Я вскидываю руку, расчищая нам проход, за шкирку выдергиваю мужика из жижи и толкаю к Санычу.

- Ярослав, понесешь тело, я прикрою, - снова ору и передаю Алину кивнувшему Гаду. Сзади грохот и вой такой силы, что на несколько секунд закладывает уши. Северный подвал крошится и рушится, вспучивается под ногами бетон.