- Бегом, - кричит Саныч. И нам действительно приходится бежать. Давит мне на спину сраная Амбрелла.

Надо забрать остальных, надо добраться до Эли.

Элисте Громова

Их много. Истерзанных, искалеченных, выпитых Ховринкой душ, потерявших самих себя. В каждой частица Амбреллы, ее гнилая суть.

Ковалевский заметно нервничает, крутит башкой, когда первые просачиваются сквозь стены, вырастают из пола. Прозрачные руки пробуют коснуться, дернуть, толкнуть. Они бормочут что-то себе под нос, и их голоса сливаются в шелестящий гомон, так перебирают гальку на пляже волны океана.

Мне сложно себя сдерживать, хочется броситься сразу на всех, рычание, громкое и низкое, рвется сквозь сомкнутые губы.

Я стою у самого входа в коридор, который запечатал за моей спиной Пыль, и готовлюсь убивать и проглатывать души. Зудит комаром на задворках сознания мысль о том, что в этом будет мало приятного, что, скорее всего, мне придется пересиливать себя, заставлять пса.

Но я отгоняю ее и концентрируюсь на происходящем, опускаясь на пол. Корежит и выламывает скелет, сознание проваливается, кутается в спасительную серую пелену. Я отмечаю краем глаза, как на серых бетонных стенах под потолком появляются темные потеки, будто где-то прорвало трубу. С той только разницей, что эти капли густые и вязкие, уверена, что липкие, как смола.

- Не давай этому коснуться тебя, - успеваю прохрипеть Ковалевскому прежде, чем полностью сосредоточиться на душах.

Их и правда очень много.

Они ринулись все разом, как будто получили сигнал. Хотя, черт его знает, может и получили. Набросились удушающей зловонной массой, не среагировав ни на предупреждающее рычание, ни на клацанье челюстей.

Что ж, банкет объявляю открытым.

Пес бросился наперерез. В сером ничто не осталось ни стен, ни потолка, только зависшие капли и потеки слизи в воздухе, только пепельно-сизые души, с вкраплениями Ховринки. Они на вкус совершенно мерзкие, как я и предполагала.  Челюсти смыкаются на первой попавшейся, разрывают легко, как будто это не душа, а лист пергамента – души еще никогда не поддавались моим клыкам с такой легкостью – и пасть тут же наполняется совершенно невыносимым вкусом пепла и смрада. В нем смешалось все зловоние мира: боль, страх, отчаянье, ненависть, ярость. Хочется тут же разжать челюсти и выплюнуть все это, но… я только мотаю башкой и все-таки проглатываю.

Вою, потому что это действительно мерзко, жмурюсь и кривлюсь и снова бросаюсь наперерез. Что-то вонзается в бок, кто-то наваливается сверху. Я взбрыкиваю всем телом, мерцаю ближе ко входу.

Нельзя позволить им добраться до него, при должном усилии души сумеют взломать печать. Мне непривычно и необычно быть в роли загнанного, а не загоняющего, в роли охранника, а не атакующего, поэтому в первые мгновения я теряюсь.

Что-то снова впивается в тело, меня придавливает к полу.

Я изворачиваюсь, выгибаюсь, снова мерцаю, чтобы в следующий миг вцепиться в другую душу, заглотить ее одним махом, втянуть в себя, как воздух, потом еще одну и следующую.

У них нет страха, не осталось этого чувства как такового, вообще не осталось чувств, памяти, сознания. Я впервые такое вижу, ощущаю и впервые сама испытываю что-то слишком похожее на страх. Но все-таки это души, и поэтому я вою.

Задираю морду кверху и вою в серую пустоту. Вой прокатывается эхом, гулом и грохотом. И они теряются, застывают на миг, дрожат рябью по бесцветным телам.

И пока они вслушиваются в сбивчивое гулкое эхо, я успеваю сожрать еще нескольких, просто открыть пасть и проглотить, они даже сопротивляться не пробуют, не борются, не бегут, не отталкивают, словно ждут.

Эхо стихает, и души, выдернутые из тумана, очнувшиеся от зова смерти, обещающей долгожданное освобождение и забытье, снова лезут на меня. Никакого чувства самосохранения. Им не нужно много пространства, внутри прозрачного тела девочки-подростка в темной толстовке я вижу испещренное морщинами лицо старухи с запавшими глазами и ниточкой рта, в уголках бледных, нелепо растянутых в гримасе боли губ запекшаяся розоватая слюна. Момент смерти у обеих явно не был приятным. Из шеи девчонки торчит горлышко пивной бутылки. Старуха умерла гораздо позже подростка, поэтому ее тело не такое прозрачное и не такое истлевшее. Ее душа сильнее, все еще сохранила остатки… чего-то… Кажется сейчас, что безумия, потому что взгляд у нее стеклянный.

Я проглатываю их обеих и снова кривлюсь и скребу лапами. К этому вкусу невозможно привыкнуть. Кислый, острый, прогорклый, хуже стухшей печенки, политой касторкой. Поворачиваюсь, чтобы сомкнуть челюсти на горле бросившегося сбоку мужика, но не успеваю, что-то острое и длинное впивается справа в шею, ощущение будто меня проткнуло насквозь. Но больно лишь короткий миг, я отскакиваю, врезаюсь в мужика, ощущаю, как на морду что-то капает. Та самая вязкая липкая муть. Она шипит на шерсти, впивается в плоть, разъедает, выталкивая из глотки жалкий скулеж.

Я трясу мордой, пытаюсь сбросить капли лапами, но только размазываю липкую муть, делаю хуже.

Где, мать его, светлый?

Ответ на мой вопрос я получаю тут же, и это бесит. Ковалевский пытается… не знаю, драться с Амбреллой? Хватает щупальца и сгустки, которые тянутся к нему, и пробует их… раздавить…

К черту. Сейчас тратить на него время некогда, души наседают всей толпой, зажимают, стискивают за те несколько секунд, что я трачу на Ховринку. И приходится выбирать, приходится решать, что делать.

Я мерцаю, скольжу туманом мимо дрожащего марева и оказываюсь за ними, больше не обращаю внимания на дождь из слизи, врезаюсь в волнующийся бесформенный клубок из чужих душ и проглатываю за раз столько, сколько могу, клацают без остановки челюсти, громче становится бессвязное бормотание. Кажется, что души разговаривают между собой, кажется, что пробуют решить, что делать, как и я несколько секунд назад.

Я выныриваю на миг из тумана, чтобы обрести собственный голос.

- Ковалевский, не борись с этим, просто закройся и меня закрой! – рявкаю и возвращаюсь назад.

В серой пустоте светлый, сюрприз-сюрприз, самый светлый. Его душа сильная, плотная, почти обжигающе-горячая. От нее столько света, что режет глаза. Наверняка на вкус он сладкий, как мед, возможно еще слаще, настоящий кайф, по сравнению с этими.

Пасть наполняется слюной, тело напрягается, я припадаю на задние лапы, чтобы бросится на светлого, скалюсь в предвкушении, из груди рвется утробное рычание.

Новый удар в бок отрезвляет. Не разъедающая кислота, просто удар. И я прихожу в себя. Хватаю очередную душу, разрываю на куски, бросаюсь на следующую.

Надо ускориться. Пока Ковалевский сдерживает Ховринку, надо проглотить как можно больше, и лучше старых, полностью потерявших себя, потому что у тех, кто здесь относительно недавно, в таком случае может появиться шанс. Проснется задавленный Амбреллой страх, и они предпочтут не лезть ко мне и к туннелю.