* * *

Надеемся, что даже краткий и пунктирный рассказ о жизни Бальдассаре Кастильоне убедит вдумчивого читателя в том, что его книгу, неразлучную его спутницу в течение двух с лишним десятилетий, было бы неправильно и неплодотворно рассматривать отдельно от судьбы и личности автора. Время Итальянских войн, заполнившее собой всю сознательную жизнь Кастильоне, было временем бесчисленных человеческих трагедий, если употреблять это слово в обыденном смысле; но автор «Придворного», пощаженный многими тогдашними бедствиями, предстает нам и как настоящий герой трагедии в античном смысле – трагедии, достойной Софокла и Еврипида: как человек, ведущий неравную борьбу с превратностями судьбы и социальными условиями за внутреннюю красоту, за лучшее не только в себе, но и в других. По родовому предназначению военный, Кастильоне борется за любую самую хрупкую возможность для мирного сосуществования и творческого труда людей, за то драгоценное и вечное в европейской цивилизации, что не подвластно всем формам соперничества и вражды – классовой, межгосударственной, религиозной. Именно это, как нам представляется, а не «благовоспитанность и изысканные манеры»[75] подразумевал Карл V, назвав Кастильоне после его смерти «одним из лучших рыцарей этого мира».

* * *

Часто высказывается, с опорой на авторитетные имена, мнение, будто Кастильоне «усматривает в блестящем, всесторонне развитом придворном воплощение гуманистического идеала личности»[76]. Изображение этого идеала и объявляется главной целью книги.

Но сам Кастильоне не говорит об «идеале личности», а рассматривает придворного под углом его социального положения и обязанностей, формулируя свою задачу прямо и просто: «…Если возможно, создадим такого придворного, чтобы тот князь, который будет достоин его службы, даже если его государство мало, мог бы именоваться величайшим государем» (I, 1).

Вот и еще одно, не менее авторитетное суждение, которое мы, однако, также не можем принять: «Все дело здесь в эстетическом любовании антично-средневековыми ценностями, в превращении своей собственной жизни в предмет эстетического любования. Только так и можно понять… Бальдассаре Кастильоне»[77].

Для оценки, насколько справедливо это суждение, начнем с того, что просто обведем взглядом круг персонажей «Придворного». В его центре – тяжело больной, с трудом поднимающийся с постели герцог со своей девственной женой, которой не дано познать радостей материнства. (Ко всему прочему ее, как и мужа, давно изводит подагра, но об этом книга молчит.) И именно они, эта несчастная пара, по крепкому убеждению Кастильоне, поистине достойны именоваться великими государями. Значит, если уж в «Придворном» и идет речь о совершенстве, то представление о нем у автора совсем не такое, которое мы привычно-поверхностно приписываем Ренессансу, глядя на микеланджеловского «Давида» или на «Персея» Бенвенуто Челлини.

Нам говорят: «Герой Кастильоне умен и красив, одарен поэтическим и музыкальным талантами, скромен, приветлив и обходителен… Как воплощение гармонии и красоты придворный совершенен и эстетически»[78]. Однако живые люди, объекты любви, дружбы и даже преклонения Кастильоне далеки от приписываемого ему идеала, искусственного и, надо признаться, довольно скучного.

Приглядимся и к другим участникам бесед. Граф Лудовико ди Каносса, толково рассуждающий о важности для придворного физических и особенно военных упражнений, сам, оказывается, ничем из этого не владеет. Морелло да Ортона, единственный пожилой человек во всей компании, – кроме того, что бывалый солдат, он еще и талантливый музыкант, и сочинитель музыки (о чем мы знаем из других источников), но при этом враг разговоров о чем-либо возвышенном; вдохновенные речи Бембо его раздражают. Юный Гаспаро Паллавичино, уже подточенный туберкулезом, который скоро сведет его в могилу, утешается тем, что несколько комично изображает женоненавистника, постоянно пикируясь с синьорой Эмилией. Николо Фризио, будущий монах-картузианец, выглядит в книге изрядным циником. Нет, воплощений идеала мы не находим и в этом кругу. Явно посмертно идеализирован Джулиано Маньифико, у Кастильоне похожий на свою прекрасную статую работы Микеланджело из капеллы Медичи. В книге он настолько светлая личность, что кажется изображенным так для контраста своему брату Джованни, будущему папе Льву, обидчику урбинской герцогской семьи, которого Кастильоне «наказывает» тем, что ни разу в книге не упоминает. Перед нами люди большей частью весьма неглупые и хорошо воспитанные (дорогого стоит хотя бы их умение дружелюбно и необидно спорить) – но вот, пожалуй, и все. В отличие от сократических диалогов Платона, в диалогах Кастильоне нет живого образца, того, кто заведомо прав. Что же до похвал, переполняющих отдельные места книги, – не принимать же за чистую монету написанные то «по долгу службы», то «в счет уплаты долга» похвалы лицам, от которых Кастильоне в каком-то отношении зависел (герцог Франческо Мария делла Ровере и его супруга Элеонора, маркиза Изабелла д’Эсте, ее брат кардинал Ипполито и др.).

Может быть, сказать вслед за Витторией Колонна, что герой книги – сам ее автор? Если так, мы приходим к тому, с чего начали: из всех светских и духовных государей, которым служил Кастильоне, «великим государем» – в его смысле – может быть назван только бедный Гвидобальдо. Да, вот такой, каким мы его знаем: в своих отступлениях и возвращениях, в своей нередкой беспомощности, в неудачах, в вынужденной покорности Юлию II, прощающий поверженного Чезаре Борджиа и прощающий наследника-убийцу, весь, каков есть…

Ничего триумфального, бодрячески-жизнеутверждающего в книге нет; среди всех шуток в ней находится мало места даже для простого оптимизма. «Фортуна враждебна добродетели» – звучит в ней почти рефреном.

В завершение бесед суд синьоры герцогини все-таки выберет среди собеседников того, кто достоин звания совершенного придворного. «Вы… не только сами являетесь именно тем совершенным придворным, которого мы ищем, и вполне годитесь быть добрым наставником вашему государю, – объявляет она синьору Оттавиано Фрегозо, – но, если фортуна будет к вам милостива, станете, вероятно, и прекраснейшим государем, что послужит на большую пользу вашему отечеству» (I, 43). Смелый и верный воин, человек чести и высоких понятий о государственном служении, он имеет слабое и болезненное тело, не обладает талантами в музыке и танцах и откровенно признается в свои тридцать шесть лет, что вовсе неопытен в делах любовных. Этот чудак действительно станет главой государства – дожем Генуэзской республики, «правителем, без сомнения, превосходнейшей добродетели, за свою справедливость и другие выдающиеся качества настолько любимым у себя в городе, насколько может быть любим правитель там, где полно соперничающих группировок и не совсем еще угасла в умах людей память о древней свободе» – так напишет о нем Гвиччардини[79]. В Итальянских войнах Фрегозо вступит в союз с королем Франции – то есть выберет позицию, противоположную той, что отстаивал Кастильоне. Плененный имперским полководцем маркизом Фернандо д’Авалосом, Фрегозо умрет в его замке на острове Искья. Как всегда в таких случаях, пойдет молва, что его отравили…