в пять часов утра разбил сильнейший апоплексический удар, и хотя все медицинские средства были немедленно использованы, между десятью и одиннадцатью он умер»{861}. Великие князь и княгиня присутствовали у постели больного, хотя Павел мало виделся со своим воспитателем в течение последних месяцев его жизни.

Через двенадцать дней в Москве в возрасте сорока девяти лет умер Григорий Орлов. Екатерина получила это известие по прибытии в Царское Село 19 апреля, за два дня до своего пятьдесят четвертого дня рождения. На следующий день она написала Гримму:

«Хотя я была уже вполне готова к этому печальному событию, признаюсь вам, что испытала самое острое горе: в его лице я потеряла друга и человека, которому необыкновенно многим обязана в этом мире, который оказывал мне необычайно важные услуги. Нет смысла напоминать вам или самой себе то, что обычно говорится по такому случаю. Я плачу, я ужасно страдаю с того самого момента, как получила фатальное известие. Одна работа отвлекает меня, а поскольку у меня нет пока при себе моих бумаг, я пишу вам, чтобы успокоиться. Генерал Ланской делает все, что в его силах, пытаясь помочь мне перенести мое горе; но это заставляет меня плакать еще сильнее»{862}.

Она также высказалась по поводу того, как умершие одновременно Орлов и Панин будут чувствовать себя, прибыв вместе в иной мир после долгой вражды при жизни. Панин, по мнению Екатерины, по сравнению с Орловым ушел нехорошо:

«Граф Панин от природы был ленивым и имел дар выдавать эту лень за намеренную предусмотрительность. Его характер не был ни таким хорошим, ни таким искренним, как у князя Орлова — но сам он был более земным и лучше умел прятать свои недостатки и пороки, которых у него было множество»{863}.

Она никогда не простила Панину его роли в окончании их с Григорием отношений и его манипуляций, спровоцировавших ее на связь с Александром Васильчиковым. Физическая реакция Екатерины на смерть Григория проявилась несколькими днями позже в виде провалившихся щек, очень высокой температуры и бреда. 1 мая она почувствовала себя так плохо, что ей сделали кровопускание. Следующие два дня она была очень слаба и еще три дня ничего не ела.

Потемкин находился в Херсоне, наблюдая за подготовкой к присоединению Крыма, которое он намеревался провести бескровно (хотя полки, конечно, находились в полной боевой готовности). Идея состояла в том, чтобы присоединение выглядело проявлением доброй воли самих крымских жителей. В приказах и в манифесте без даты, которые Екатерина выслала ему ранее, весной, присоединение обосновывалось политическими и экономическими причинами. Было заявлено, что татары выказали себя недостойными свободы из-за их «необразованности и дикости», поэтому русским необходимо опередить вторжение турок и компенсировать денежные расходы, уже поглощенные Крымом. 11 мая Потемкин написал Екатерине, что в Херсоне все в страшном беспорядке, но он разбирается с делами со свойственной ему энергией. Он также выразил беспокойство, что от нее нет известий.

Екатерина, должно быть, чувствовала, что в этом году болезни и смерть подкрадываются к ее друзьям. Она перекрестилась, услышав весной, что болен Дидро. 1 июня (когда Александр и Константин по колено в воде ловили в ручье рыбу сетью) она написала Гримму письмо с изъявлением сочувствия по поводу недавней смерти его друга мадам д’Эпине: «Я не обсуждаю с вами вашу потерю, так как никто никогда не должен подпитывать печальные мысли или воскрешать их. Но будьте уверены: я разделяю ваше горе так же, как, думаю, вы разделяете мое»{864}.

Несколько недель заняла подготовка встречи Екатерины с королем Густавом III Шведским в начале июня в городе Фридриксхамн (ныне известен в Финляндии как Хамина) на Финском заливе. Но седьмого июня она сообщила Гримму: «Моя поездка во Фридриксхамн сокращена и отсрочена, потому что герой-швед из-за застенчивости и из-за того, что он неважный наездник, упал с лошади и сломал левую руку между плечом и локтем. Он прислал ко мне своего камер-юнкера с этим радостным известием»{865}. Несчастный случай произошел во время инспекции войск, когда лошадь короля испугалась пушечного выстрела.

Екатерине недоставало Потемкина, а кроме того, она хотела, чтобы Крымский вопрос был решен как можно скорее.

«Часто я не просто думаю о тебе, — написала она Потемкину, — но сожалею и горюю из-за того, что ты там, а не тут, ибо без тебя мне будто не хватает руки или ноги. Прошу тебя, не откладывай захват Крыма. Теперь я боюсь чумы — и из-за тебя, и из-за всех остальных. Ради Бога, соблюдай сам и прикажи соблюдать остальным все возможные предосторожности… Понимаю, что у тебя много забот, но знаю — вместе мы справимся с ними»{866}.

Императрица боялась новой вспышки чумы, такой же, как по окончание последней русско-турецкой войны. Она вновь пишет Потемкину: «Будь добр, дай мне знать, продолжается ли чума, ослабела или прекратилась. Она пугает меня. Я боюсь, что она снова прокрадется в Россию в результате какой-нибудь ошибки на границе»{867}.

Встреча с Густавом была переназначена на середину июня, когда Екатерина с маленькой свитой выехала из Царского Села. «Маленькая свита» состояла из пятидесяти одного экипажа, влекомых двумястами девяносто шестью лошадьми. Свита включала княгиню Дашкову (Екатерина решила, что пришло время использовать значительные способности этой дамы, несмотря на ее трудный характер, и назначила ее первым президентом основанной недавно, в декабре 1782 года, Российской Академии наук), Александра Ланского, Ивана Чернышева, графа Строганова, Льва Нарышкина, Александра Безбородко и двух камергеров. Они остановились на обед в Санкт-Петербурге, а затем на баркасе пересекли реку на Выборгскую сторону, где их ожидали кареты.

После жаркого и пыльного пути, длившегося два дня, вечером 17 июня императрица со свитой прибыла во Фридриксхамн. На следующий день к ним присоединился король Швеции. Путешествующий под именем «графа Гага», Густав был с рукой на перевязи, все еще болевшей, но в остальном чувствовал себя хорошо. Екатерина показала ему портреты своих внуков на табакерке, которая всегда была у нее с собой (императрица, как и все при