Брис подождал продолжения, однако Куру Кван снова умолк, и он решился спросить:

– Седа, для чего вы меня позвали?

– Я мог бы дать совет оставить Высокий форт, но король ведь на это не согласится?

Брис покачал головой.

– Вы совершенно правы. С его точки зрения, даже полная катастрофа в данном случае может означать определенную… выгоду.

– Верно, она позволила бы ему разом избавиться от жены и от сына. Прискорбное положение вещей, не так ли, мой юный друг? Я начал понимать, что в самом сердце Седанса заложено систематическое отрицание действительности. И на этом отрицании построено все остальное. То, как мы живем, как видим мир вокруг. Мы посылаем солдат на смерть – и что же для нас эта смерть? Не что иное, как славное самопожертвование. А смерть врага? Демонстрация нашего достоинства и превосходства. Наконец, когда смерть настигает людей на грязных узких улочках наших городов, мы зовем это трагической случайностью. Что же в таком случае мы отрицаем?

– Смерть.

Куру Кван вновь пристроил линзы перед глазами и впился взглядом в Бриса:

– Значит, вы тоже понимаете. Я знал, что вы поймете. Брис, у нас нет Обители Смерти. Зачем я позвал вас? Ничего особенного, просто старику сегодня вечером нужен кто-то рядом.

Королевский поборник потер рукой лоб. В глаза словно песку насыпали, и, хотя было не холодно, его знобило.

– Наша маниакальная страсть к обогащению, – продолжал между тем Куру Кван, – наше безрассудное стремление к прогрессу, словно бы цель, причем заведомо благая, заключается в самом движении вперед, отсутствие сострадания, которое мы предпочитаем называть реализмом, чрезмерность суждений, уверенность в собственном превосходстве – все это, Брис, не что иное, как бегство от смерти! Одно огромное отрицание, скрытое завесой формулировок и эвфемизмов. Достоинство жертвы, разочарование от неудачи, все устроено так, словно жизнь – это состязание, где можно победить или проиграть, а смерть – верховный судья, выносящий заключительное решение.

– Вы считаете, седа, что нам следует обожествлять смерть?

– Это столь же бессмысленно; можно не верить в смерть, но умрешь все равно. Я говорю именно о систематическом отрицании. Сама ткань нашего мира – здесь, в Летере, и, может статься, везде, искривлена, чтобы обойти это… отсутствие. Обитель Смерти должна присутствовать, неужели не ясно? Существенно? Нет ничего более существенного! Наверное, когда-то она и присутствовала. Возможно, был даже бог, жуткий скелет на троне из костей, с роем вьющихся мух вместо короны. А сейчас смерть для нас не имеет ни лица, ни формы, ни своего места в нашей сложной системе, включающей в себя все сущее.

– Возможно, дело в том, что она – прямая противоположность всему сущему?..

– Но это же не так, Брис, совершенно не так. Ради Странника, смерть постоянно вокруг нас! Мы ходим по смерти, дышим смертью, она пропитала наши легкие и кровь. Смерть – наш хлеб насущный, мы процветаем посреди разложения и распада!

Брис задумчиво смотрел на седу.

– По-моему, – начал он не торопясь, – жизнь сама по себе есть праздник отрицания. Того самого, о котором вы говорите, Куру Кван. Того, чего мы хотим избежать… поднявшись над костями и прахом, над павшими…

– Избежать? Но куда мы бежим?

– Справедливый вопрос. Никуда конкретно, просто куда-то. Мне только что пришло в голову: может быть, то, о чем вы говорите, ярче всего выражено в таких существах, как Кубышка или та воровка, Шурк Элаль…

Седа внезапно вскинул голову, его глаза за толстыми линзами сверкнули.

– Простите-ка! О чем это вы?

– Я подумал о тех, кто, так сказать, отрицает смерть на практике, седа. То дитя, Кубышка…

– Страж Азатов? Она – неупокоенная?..

– Да.

Куру Кван вскочил на ноги:

– Вы уверены, Брис Беддикт? Она – неупокоенная?

– Да, но я не понимаю…

– Поднимайтесь, Брис. Мы идем туда. Немедленно.

– Это все, кто умер, – объяснила Кубышка. – Они требуют ответа. Отказываются уйти, пока не получат ответа.

Шурк Элаль пинком отшвырнула насекомое, которое попыталось забраться ей на сапог:

– Какого ответа?

– Почему они умерли.

– На это нет ответа, – возразила Шурк. – Людям так положено – умирать. Люди умирают. Всегда.

– Ну мы же не умерли?

– Умерли.

– Но не ушли?

– Насколько я тебя понимаю, Кубышка, они тоже пока не ушли.

– Верно! Даже странно, что мне это самой в голову не пришло.

– Просто когда ты умерла, тебе было всего десять лет.

– И что же мне с ними делать?

Шурк рассматривала заросший двор – земля здесь словно вспучилась.

– Ты навела меня на одну мысль, я потому сейчас и пришла. Ты сказала, что мертвые собираются здесь. Толпой, вокруг этого самого места, прямо за стенами. Ты можешь с ними поговорить?

– Зачем? От них не услышишь ничего интересного.

– Но если понадобится, ты ведь сможешь?

– Наверное, – пожала плечами Кубышка.

– Вот и хорошо. Скажи им, что мне нужны добровольцы.

– Для чего?

– Для небольшой прогулки. Сегодня, а потом еще раз – завтра.

– Они не захотят, матушка.

– Скажи, что я покажу им золота больше, чем они могут вообразить. И тайны, о которых во всем королевстве мало кто догадывается. Скажи, что я зову их на прогулку в Депозитарий и королевскую сокровищницу. Что настало время позабавиться и хорошенько припугнуть тех, кто еще жив.

– А зачем призракам пугать живых?

– Мысль для них действительно необычная, но я уверена – у них получится. Мало того, ручаюсь, что им понравится.

– Как же они это сделают? Они ведь призраки, живые их даже не увидят.

Развернувшись, Шурк Элаль окинула взглядом безбрежные толпы вокруг.

– Послушай, Кубышка, для нас с тобой они почти как настоящие, разве нет?

– Мы и сами мертвые…

– Почему же мы их не видели всего неделю назад? Тогда ведь они для нас были как неясные тени на самом краю зрения, и то в лучшем случае. Что изменилось? Откуда они теперь черпают силу и почему она растет?

– Не знаю…

– А я знаю, – улыбнулась Шурк.

Кубышка отправилась к низенькой стене. Воровка со стороны наблюдала, как та разговаривает с призраками. Интересно, чувствует ли она? Понимает ли, что она сейчас скорее живая, чем мертвая? Осознает ли, что оживает?

Девочка вернулась почти сразу и принялась расчесывать пальцами спутавшиеся волосы.