На рассвете, когда четверка кралась по коридору, чтобы вернуть девушек в их номер, они услышали знакомые голоса в лифте, остановившемся на этаже, и едва успели спуститься по лестнице и затаиться на площадке: девушки носовыми платками затыкали рты, чтобы сдержать хихиканье, а над ними Сантэн и Блэйн, великолепные в вечерних нарядах и не подозревавшие об их присутствии, вышли из лифта и рука об руку направились по коридору к номеру Сантэн.

Компания с сожалением покинула Париж и в отличном настроении доехала до немецкой границы. Предъявили паспорта французским таможенникам и проследовали далее с типичным галльским щегольством. Оставив у шлагбаума «бентли» и «даймлер», они направились к немецкому пограничному посту, где сразу увидели разницу в отношении к ним двух групп чиновников.

Два немецких офицера были безукоризненно одеты, их обувь начищена до блеска, фуражки надеты строго под предписанным углом, а на левой руке у обоих – черная свастика на алом и белом поле. Со стены за их столом с фотографии в рамке на посетителей смотрел фюрер, строгий и усатый.

Блэйн с дружелюбным «Guten Tag, mein Herr» положил перед офицером паспорта и стоял, болтая с Сантэн, пока офицер по одному рассматривал паспорта, сравнивал фотографию в документе с хозяином паспорта, ставил визу с черным орлом и свастикой и переходил к следующему паспорту.

Паспорт Дэвида Абрахамса лежал в самом низу, и, дойдя до него, офицер остановился, снова прочел первую страницу, затем стал методично перелистывать и читать все страницы паспорта, после каждой внимательно глядя на Дэвида. Через несколько минут вся группа, окружавшая Дэвида, замолчала и стала удивленно переглядываться.

– Я думаю, что-то не так, – негромко сказала Сантэн Блэйну, и тот подошел к столу.

– Какие-то проблемы? – спросил он, и офицер ответил на правильном, хотя и с акцентом, английском:

– Абрахамс – это ведь еврейская фамилия?

Блэйн раздраженно покраснел, но, прежде чем он успел ответить, за ним остановился Дэвид.

– Да, это еврейская фамилия, – спокойно сказал он. Чиновник задумчиво кивнул и постучал по паспорту пальцем.

– Вы признаете, что вы еврей?

– Еврей, – все так же спокойно ответил Дэвид.

– В вашем паспорте не написано, что вы еврей, – уличил таможенник.

– А разве должно быть написано? – спросил Дэвид.

Офицер пожал плечами и спросил:

– Вы хотите попасть в Германию – вы, еврей?

– Я хочу попасть в Германию, чтобы принять участие в Олимпийских играх, на которые меня пригласило немецкое правительство.

– Ага, значит, вы спортсмен-олимпиец – еврейский спортсмен-олимпиец?

– Нет, я спортсмен-олимпиец из Южной Африки. Моя виза в порядке?

Офицер не ответил на этот вопрос.

– Пожалуйста, подождите.

Он вышел через дверь в стене у него за спиной, прихватив паспорт Дэвида.

Они услышали, как он с кем-то говорит в кабинете за стеной, и посмотрели на Тару. Она единственная из них немного понимала по-немецки, потому что изучала его для вступительных экзаменов и сдала, получив высший балл.

– Что он говорит? – спросил Блэйн.

– Они говорят слишком быстро… все время «евреи» и «Олимпиада», – ответила Тара, и тут дверь отворилась, и офицер вернулся с другим человеком, полным, розоволицым, очевидно, его начальником, потому что его мундир и манеры были гораздо более внушительными.

– Кто здесь Абрахамс? – спросил он.

– Я.

– Вы еврей? Вы признаете, что вы еврей?

– Да, я еврей. Я уже много раз говорил это. Что-нибудь не так с моей визой?

– Подождите, пожалуйста.

На этот раз в кабинет ушли все три чиновника, опять с паспортом Дэвида. Зазвонил телефон, потом послышался голос старшего офицера, громкий и подобострастный.

– Что происходит?

Все опять посмотрели на Тару.

– Он говорит с кем-то в Берлине, – ответила Тара. – Объясняет насчет Дэвида.

Односторонний разговор в соседней комнате закончился «Jawohl, mein Kapitän», произнесенным четыре раза, каждый раз все громче, и выкриком «Heil Hitler!». Снова звякнул телефон.

Три чиновника один за другим вышли в комнату. Розоволицый начальник поставил в паспорт Дэвида штамп и картинно протянул паспорт.

– Добро пожаловать в Третий Рейх! – провозгласил он, вскинул правую руку раскрытой ладонью вперед и крикнул: – Heil Hitler!

Матильда Джанин нервно хихикнула:

– Какой забавный!

Блэйн схватил ее за руку и вывел из кабинета.

Молчаливые и подавленные, они въехали на территорию Германии.

Остановились в придорожной гостинице, и вопреки своим привычкам Сантэн сразу приняла номера, не осматривая предварительно постели, санитарные узлы и кухню. После ужина никто не захотел играть в карты или осматривать деревню, поэтому спать легли еще до десяти.

Однако к завтраку хорошее настроение вернулось, и Матильда Джанин насмешила всех стихотворением, которое сочинила и в котором описала подвиги отца, Дэвида и Шасы на предстоящих играх.

Днем, на протяжении всей поездки по красивейшим немецким местам настроение, и без того хорошее, все улучшалось, деревни и замки на холмах словно сошли со страниц сказок Андерсена, леса темных сосен составляли прекрасный контраст открытым лугам и журчащим рекам, пересеченным каменными мостами. Повсюду вдоль дороги виднелись группы молодежи в национальных костюмах: мальчики в ледерхозе[63]и шляпах с перьями, девочки в дирндлях[64]; когда две большие машины проезжали мимо, им махали руками и выкрикивали приветствия.

Обедали в гостинице, полной людей, музыки и смеха; им подали бедро дикого кабана с жареным картофелем и яблоками и мозельское вино, на вкус как виноградный сок, с солнцем, растворенным в светло-зеленой глубине.

– Все такие счастливые и выглядят такими процветающими, – заметил Шаса, разглядывая полный народу зал.

– Единственная страна в мире, где нет ни безработных, ни бедняков, – согласилась Сантэн, но Блэйн отпил вина и промолчал.

Днем, приближаясь к Берлину, они выехали на северные равнины, и Шаса, который вел машину, свернул на обочину так внезапно, что Дэвид ухватился за приборный щиток, а девушки на заднем сиденье испуганно вскрикнули.