На крайне эмоциональный ответ Ван Алена, от которого в приличном обществе он решился бы повторить разве что предлоги, майстер инквизитор никак не отреагировал и упрекать его не стал: вряд ли на месте охотника он сам выразился бы иначе.

– Ну, – поудобнее перехватив вновь поданную ему кувалду, заметил Курт, – зато мы выяснили, что гром небесный меня поражать не намеревается… Отойдите-ка от греха. Я все ж не каменотес.

При втором ударе вместо того, чтобы ухватить рукоятку крепче, он попытался, напротив, расслабить пальцы, сжимая их только в момент удара и доворачивая кисти рук, как при рубке дров или ударе лезвием меча по крепкой кожаной броне. При каждом соприкосновении с камнем отдача все равно шла по всему телу, отзываясь в суставах и даже где-то в висках, а ремень давил на поясницу, и Курт мысленно отметил, что сегодня наверняка насчитает с пяток кровоподтеков. Если, разумеется, сегодня еще будет кому и на чём считать…

Песчаник крошился под ударами куда легче, чем он ожидал, разлетаясь крошкой и крупными, с палец, обломками; при очередном ударе широкая трещина пошла наискось, и на пол обрушились конская голова и часть правой ноги всадника, грохотом о каменный пол заглушив испуганно-жалобный вопль отца Людвига. Сам всадник отчего-то оставался на месте – то ли каменотес из майстера инквизитора и впрямь был никудышный, то ли в таком положении просто не удавалось приложить силу в нужную точку. Кувалда оттягивала руки, удары становились все реже, и начало казаться, что охотник оказался прав даже больше, чем предполагал, и здесь впрямь придется провести остаток дня…

– Да ну чтоб тебя! – в сердцах выдохнул Курт, размахнувшись от плеча и врезавшись кувалдой в неровную выбоину между покалеченным бедром каменного человека и лошадиной спиной.

Под бойком хрустнуло, где-то в сводах собора отозвалось эхо, похожее на болезненный стон, и остатки венценосного всадника, перевернувшись в воздухе, рухнули на пол.

Курт на миг замер, подобравшись и на всякий случай прижавшись к опоре всем телом, ожидая неведомо чего – то ли и впрямь грома небесного, решившего, наконец, поразить святотатца, то ли разверзшихся врат Ада или Рая, то ли потусторонних полчищ – ангельских или демонских, – ринувшихся в этот мир…

Но в соборе была тишина. Каменное тело, разлетевшееся на крупные куски, лежало у подножия пилона, вокруг него застыли в неподвижности охотник, ведьма и священник, и в совершенном безмолвии медленно оседали облачка каменной пыли.

– И… что теперь? – осторожно спросил Ван Ален.

– Да ничего, – уныло пробормотал отец Людвиг, глядя на обломки реликвии взглядом отца у постели умершего ребенка. – Вы серьезно? Чтобы спасти город и мир, вы решили осквернить святыню – и ждали, что это поможет?

Курт бросил кувалду на пол, и от удара тяжелого бойка о каменную плиту все вздрогнули, обратив взгляды к майстеру инквизитору и выжидающе наблюдая за тем, как он спускается вниз.

– Готтер, – позвал он, на слова святого отца никак не ответив. – Что-то изменилось?

– Кажется, да, – отозвалась она не сразу и, помявшись, добавила: – Мне кажется. Но я не знаю, что именно и почему и не в Ангеле ли дело… Всадник еще здесь, если ты о нем. Еще жив и слышен.

– Так что теперь? – повторил охотник, вяло поведя рукой над обломками. – Статуя разрушена, ничего не происходит… Что дальше?

Курт медленно приблизился к разбросанным по полу обломкам, оглядывая их с тоскливым, мерзким чувством, которого не испытывал давно, очень давно, слишком давно, – чувством фатальной, непростительной ошибки, которую уже не исправить. Отколотая голова Всадника лежала на боку, глядя мимо ног майстера инквизитора незрячими каменными глазами, будто здесь, в этом пустом разгромленном соборе, свершилась скорая и неправедная казнь…

– Хм, – послышался в тишине собора чей-то спокойный, задумчивый голос. – Н-да, неловко получилось.

Курт развернулся, сорвав с плеча арбалет, и замер, задержав палец на спуске, держа на прицеле человека, сидящего на спинке перевернутой скамьи. Незнакомец смотрелся в этом соборе чуждо, как самоцвет на побитой молью крестьянской шапке; сухощавый смуглый старик был облачен в странного, непривычного покроя далматику с накинутой поверх казулой, но не такой, какую Курт привык видеть на священниках, а чем-то похожей на греческую («фелонь» – подсказала память охотно), но пошитой в какой-то своеобразной, незнакомой манере. Неуместно чистая, белая, как молочная пена, альба почти скрывала ноги в легких башмаках.

– Кто ты? – отчего-то не сразу совладав с собственным голосом, бросил Курт резко.

Старик вздохнул, медленно огладив курчавую длинную бороду, в которой сквозь седину все еще упрямо пробивалась былая чернота, и стало видно, что окантовка его белых рукавов расшита узором, изображающим смутно знакомое и вместе с тем никогда прежде не виденное то ли животное, то ли птицу – нечто среднее между сфинксом и виверной…

– Неправильный вопрос, – отозвался старик, и насмешливый взгляд миндалевидных темно-карих глаз уставился на майстера инквизитора с каким-то отеческим сожалением. – Вернее было бы спросить, зачем я здесь. Ведь правильно заданный вопрос – это уже половина ответа, уж вы-то должны знать.

Мгновение Курт стоял неподвижно, по-прежнему направив на незваного гостя острие арбалетного болта, и, наконец, медленно выдохнул, опустив оружие.

– По крайней мере – не для того, чтобы немедленно меня убить, – как можно спокойнее констатировал он. – Иначе ты уже это сделал бы, так?

– Вот теперь ваши мысли приняли верное направление, – кивнул тот одобрительно. – Еще немного – и вы заметите другие обстоятельства, сопровождающие нашу беседу. Скажем, вы заметите, что беседа эта и впрямь только наша с вами, майстер инквизитор.

Нессель… Ван Ален…

Курт рывком обернулся, снова застыв на месте и сжав пальцы на прикладе арбалета так, что заныли суставы.

Ведьма и охотник стояли на своих местах – там же, где и были меньше минуты назад, когда свершилось это странное явление; оба замерли, глядя на обломки Всадника остановившимися взглядами. Охотник – растерянный, хмурый, сжав кулак, Нессель – печальная и явно испуганная, но вместе с тем – отстраненно-сосредоточенная, сложившая руки с зажатым в пальцах розарием в молитвенной позе. Отец Людвиг стоял рядом, оцепенев в какой-то патетической горестной позе, сам похожий на каменное изваяние, водруженное на городской площади. Поднятая вокруг каменная пыль висела в воздухе вокруг, не взвиваясь к потолку и не пытаясь опасть на пол, будто Иисусу Навину, случайно заглянувшему в этот собор, внезапно понадобилось остановить именно ее, а не солнце.

А чуть поодаль, на полу, лежал его, Курта, арбалет, который он снял перед тем, как забраться на лестницу, к статуе на консоли.

Он медленно опустил взгляд на свою руку; ладонь была сжата в кулак – так, что барабаном натянулась черная кожа перчатки, но арбалета, твердый приклад которого он только что ощущал под пальцами, в ней не было.