Она припала ко мне со словами:

– Неужели ты думаешь, что я смогу глядеть на тебя со стены и не соскочить вниз на помощь. Ты знаешь, мы с тобой – это мы.

Звездный свет блеснул в ее глазах, горевших словно в лихорадке. Я погладил ее и велел не тревожиться – зачем опасаться заранее. Наконец мы уснули, но среди ночи она разбудила меня своими движениями и вздохами, а потом, наполовину погруженная в сон, испустила боевой клич Лунных дев, который я слышал у Девичьего утеса.

Я разбудил ее и утешил любовью, а потом она снова уснула. На следующий день, не говоря Ипполите, я отправил гонца в Дельфы, просить у бога совета.

Тем временем во дворце по-прежнему не было согласия, а мальчик становился сильнее. Нередко, уезжая в горы, он сбегал от своего конюшего, и его находили на вершине холма или возле ручья, занятого разговором с самим собой или просто глядящего в никуда. В нем не было знаков безумия: мальчик был быстр умом и, откровенно говоря, считал и писал лучше меня. После случая с козленком он не позволял себе никаких выходок, но относился ко всем мягко и дружелюбно. Однажды как бы невзначай ко мне явился некий вельможа и поведал, что сын мой устроил себе в пещере среди скал святилище богини.

Я отговорился какой-то ерундой, но, когда стемнело, полез по камням вниз, чтобы посмотреть. Протоптанная дикими козами тропа была крута и опасна. Наконец я добрался до крохотного карниза, выходившего на море; вход в пещеру был укрыт глыбами камня. Возле входа располагалось резное изображение, полустершееся от древности, однако я понял, что вижу око. Святилище это было давно заброшено, но на каменной плите перед ним лежали цветы, раковины и пестрые камни.

Мальчику я ничего не сказал, но у матери спросил, знает ли она об этом. Ипполита лишь покачала головой. Потом, сумев разговорить его, она сказала:

– Тесей, он даже не заметил этот знак; ты сам сказал, что он истерт временем. И я поняла, что он не знает его смысла. И в самом деле – откуда? Все это – женское дело. Но он говорит, что Владычица бывает там.

По спине моей пробежал озноб. Но, улыбнувшись, я сказал:

– Он видит богиню, принявшую твой облик. Кто я, чтобы осуждать его?

Зависть вельмож вместе с невежеством селян и так причинили ей достаточно неприятностей.

Наконец с севера пришли вести о том, что за Геллеспонтом разразились великие войны и весь тамошний народ попрятался по крепостям. Говорили, что они сожгли урожай на корню, предпочитая жить как птицы небесные всю зиму, если таким образом удастся изгнать вторгшиеся орды с отцовских земель. Дальнейший ход событий можно было предсказать и без божественного откровения.

Вскоре после этого из Дельф возвратился мой посол с целой гирляндой добрых вестей. Бог сказал, что Скала устоит до времен, когда число грядущих поколений сравняется с количеством уже миновавших. Буря должна разбиться о нее и отхлынуть – но лишь после свершения необходимого жертвоприношения. Посланник спросил и о том, что следует предложить, а оракул ответил, что требующее жертвы божество само наметит ее.

Я подумал об этом. И на следующий день велел доставить на Акрополь животных, которыми бывают довольны боги, и бросил среди них жребий. Перст судьбы указал на козу, которую я принес в жертву Артемиде, исполняя пророчество. Животное пятилось от алтаря и противилось смерти. Когда жертва протестует, это всегда нехороший знак. Но я совершил положенное.

В тот год холодная осень пришла рано. Я послал в Аргос за зерном три корабля, укрыл его на Скале в подземельях и предупредил люд о том, чтобы, сняв урожай, никто не устраивал пира, а сохранил бы еду. Земля полнилась слухами, молчать было уже поздно, недомолвки лишь испугали бы народ. В месяц, начавшийся после самой длинной ночи в году, пришла весть о том, что орда перешла Геллеспонт. Они сделали это без кораблей – мосты навела сама зима. В великие холода течение приносило из Эвксинского моря огромные льдины, забивавшие узости, позволяя льду нарасти между ними. За день и ночь они прошли пролив словно посуху и теперь изголодавшимися волками набросились на Фракию.

Сердце мое более не сомневалось в том, что их следует ждать в Аттике. Созвав вождей на совет, я приказал, чтобы в каждой крепости было довольно еды и оружия. По счастью, урожай оказался хорошим. Женщин, детей и стариков я отправил за проливы на Эвбею, где для них было приготовлено убежище, а для скота припасен корм. Морозы окончились; на смоковницах появились первые тугие почки, в такое время льда не бывает. Тем, у кого было золото, я разрешил оставить его в казне на Скале и приглядел, чтобы в расписках ничего не напутали. Потом я принес жертву богам города, Посейдону и Афине, сделал приношения покойным царям возле их гробниц. Памятуя про Эдипа и его благословение, я съездил в Колон, где одарил и его.

Всю зиму орда пробивалась на юг, дочиста обирая дома и поселки. Некоторые из крепостей, тех, что послабее, пали, но все большие держались, а именно там и заперлись люди с припасами и добром. Посему орда влачила скудную жизнь – на добытом с полей, кореньях и дичи; им достались старые кони и скот, не стоящий заботы о нем; захватив одинокий дом, они сжигали его. Пирифой отправил мне весть, когда они вступили в Фессалию, – перед тем как затворились ворота укреплений. Тут я понял, что время близко.

Тогда стада всей Аттики на плотах были переправлены на Эвбею, за ними последовали те, кто не мог сражаться. Это был день плача, и, чтобы дать людям надежду, я принес жертву Гере, хранительнице домашнего очага. Но Ипполита я не стал отсылать на остров. Я не мог оставить сына без собственной опеки там, где враги его матери легко могли воспользоваться представившейся возможностью. Я послал его за море, но в другую сторону – в Трезен, к моему деду Питфею. Уж они-то с моей матерью поймут его, если это вообще можно сделать. Ипполит сперва простился с матерью, потом со мной. Он побледнел и притих, но не просил остаться. Я понял, что он уже просил об этом мать. Наконец он сумел улыбнуться, вспомнив, что именно так надлежит поступать воинам перед битвой. Я усмотрел в этом действие царственной крови. Он был еще слишком юн, чтобы я мог сказать: «Если меня ждет смерть, страна эта будет твоей, но тебе придется сражаться за власть».

Старый трезенский царь знал мои намерения, но он дряхлел, и земле оставалось недолго носить его. Я поручил сына богам и проводил взглядом корабль, на котором блистали под чистым весенним солнцем его серебристые волосы.

Теперь свежие новости приходили к нам каждый день; беженцы пересекали Парнас по горным ущельям и являлись в Афины с детьми за плечами – полумертвые от горного холода, с почерневшими пальцами на ногах, которые отваливались потом от ступней. Этих я переправлял на Эвбею или дальше на юг – на Соуний. На перевалах я расставил сторожевые посты, огромные штабеля дров должны были своим пламенем послужить предупреждением.

В мыслях моих все время была память о том, что Аттика – последняя земля перед ними. До сих пор кочевникам приходилось сражаться за ежедневное пропитание, теперь же придется за саму жизнь.

Беженцы рассказывали свои повести, и народ слушал их обострившимся от страха слухом. И в каждом рассказе находилось место для сарматок-воительниц, которых выдают замуж, только если невеста может представить трофей – голову врага, убитого ее собственной рукой, и для светлых облачением Лунных дев, не знавших ни ран, ни страха перед оружием, шедших во главе войска. Все это я узнавал от просителей. Люди никогда не говорили при мне об этих девах. И я, и Ипполита понимали, что это значит.