нигилиста» с романом «Отцы и дети». Если тургеневский превосходит ваш тонкостью психологии, то вы превосходите Тургенева по силе изображений той особенности нигилизма, которая, мне кажется, представляет собой неоспоримый вклад в развитие человечества, являясь постоянно возрождающейся силой в борьбе за общее дело».

«Интересно, что сказал бы по этому поводу сам Тургенев? Правду говоря, Базаров — это действительно рафинированный, не настоящий революционер. Он идет не от жизни...» — подумал Сергей...

— Здравствуйте, Сергей Михайлович, от всего сердца поздравляю вас! — воскликнула неожиданно вбежавшая в комнату, запыхавшаяся мисс Буль.

— А-а, Булочка! Рад вас видеть. Вы, милая моя, всегда приносите мне радость. Сам бог создал вас и послал на эту грешную землю.

— Сергей Михайлович, послушайте, что пишет о «Карьере нигилиста» «Бредфорд обсервер»: «Это самая прекрасная книга, выпущенная за последнее время».

— Ну, это они преувеличивают, Лилли. Рецензенты, которые не критикуют, склонны к преувеличенной похвале.

— А вот еще... послушайте. — Лилли пробегала глазами по строчкам, отыскивая нужное место, щеки ее горели от возбуждения. — Вот: «В эти дни, когда революция витает в воздухе почти в каждой стране, ценность такой живой картины в одной из них безмерна». По-вашему, это тоже преувеличение?

Сергей Михайлович стоял перед ней в задумчивости.

— Нет, дорогая Лилли, здесь, кажется, он имеет некоторые основания.

— Вот видите.

— Именно для этого и пишут книги, чтобы привлечь внимание читателя к какому-то явлению, к какой-то проблеме, заставить человека полюбить или возненавидеть... Видимо, я зацепил такую струну... Газету, пожалуйста, отдайте Фанни Марковне, она собирает рецензии... Жаль, — продолжал он спустя минуту, — очень жаль.

— Чего жаль, Сергей Михайлович?

— Жаль, что роман написан не на русском языке. Хотелось бы первым делом дать его для своих, для тех, о ком он, собственно, написан. Уверен, для них это была бы реальная поддержка.

— Давайте переведем, — с готовностью проговорила Лилли.

— Милая Лилли, а кто же издаст? «Освобождение труда»? Нет, им самим трудно... А больше некому.

— А как ваша «маленькая повесть», Сергей Михайлович? — спросила она погодя.

Степняк оживился.

— А знаете, — сказал вдохновенно, — она будет не хуже «Карьеры». Образы волнуют меня, близки мне по духу.

— Я уверена, что это будет не хуже! — восторгалась Лилли. — Вы настоящий человек, Сергей Михайлович. Я молюсь на вас. — Она произнесла эти слова и, смутившись, закрыла лицо газетой.

Сергей Михайлович отвернул газету, взглянул в глаза девушки.

— Вы, как этот критик, склонны к преувеличениям...

— С тех пор, как я вернулась из России, — все еще смущаясь, продолжала мисс Буль, — вы стали мне еще ближе, еще дороже. Как-то я подумала, что вы могли там погибнуть... вместе с товарищами.

— Мог, конечно, но зачем вы об этом говорите, Лилли?

— Мне становится страшно, когда я думаю об этом.

— Вы устали, Лилли. Поездка истощила ваши нервы. Вам надо отдохнуть.

— Я знаю. Но усталость и отдых здесь ни при чем. Когда я читаю ваши книги, то прежде всего вижу вас.

— Снова вы преувеличиваете, Лилли, — сжал тихонько ее руку. — Давайте лучше подумаем: куда бы вы смогли поехать отдохнуть?

— В Кемберленде живет давний друг нашей семьи Джон Фальк. Он имеет там небольшие соляные заводы. Мама советует туда, говорит, что в Кемберленде чудно.

— Вот и поезжайте, Лилли. Вы еще совсем молоды, вам надо беречь здоровье. Для будущего. Прошу вас, поезжайте. А вернетесь — мы уже создадим товарищество, будет своя газета...

— Хорошо, Сергей Михайлович. Если вы советуете... Боюсь только, что умру там от скуки... Жить на всем готовом, среди роскошной природы, зная, что где-то там, в Сибири, гибнут ваши товарищи... гибнут от болезней, от голода, что где-то там Пашета с маленьким ребенком... сотни Пашет... Цебрикова... Вы хоть напишите мне. Будете писать? Ответите на мое письмо?

Степняк поцеловал девушку, крепче сжал ее плечи. В его могучих объятиях она казалась еще более миниатюрной.

— Напишу непременно...

Вскоре после лондонского издания «Карьеры...» вышло нью-йоркское, один за другим начали появляться отклики.

«Долгое время не было такой захватывающей книги, как книга Степняка», — писала «Стар».

«Сильным и патетическим рассказом» называла роман «Бирмингем дейли газетт».

«Степняк стоит высоко как романист, и поэтому очарование его таланта увеличивает опасность распространения его идей, заложенных в книге... многие любознательные читатели могут усвоить нигилистические взгляды», — предостерегала консервативная пресса, видимо сама того не понимая, какую большую услугу оказывает она автору и самой книге.

XXII

Специальной открыткой Эдуард Роберт Пиз извещал, что они — он и его жена Марджори — переехали в Лондон и готовы принять в своем доме ближайших и любимейших своих друзей.

— Прекрасно! — обрадовался Сергей Михайлович. — Ты даже не представляешь, Фаничка, как это кстати. Эдуард прекрасный организатор. Лучшего секретаря для Общества нам не найти.

И Сергей, не теряя времени, навестил молодую семью и тут же, как только Марджори, угостив их вкусным обедом, отлучилась по делам, изложил план основания Общества. Для Пиза это не было новостью, разговор о создании организации в помощь борцам против русской тирании состоялся у них еще во время поездки Степняка в Шотландию. Эдуард приветствовал это начинание, предлагая свои услуги.

— Видимо, первое, что надо было бы сделать, — советовал он, — это выпустить обращение инициативной группы. Разошлем его во все города, где есть свои люди.

— Да, но это снова расходы, дорогой Эдуард, — засомневался Степняк.

— Расходы небольшие, — заверил Пиз, — для дела необходимо. В конце концов, заручимся помощью Уотсона — он не откажется — и расходы разделим между собой.

Сергей Михайлович дивился постоянной готовности Пиза многим жертвовать во имя общего дела. Он сказал об этом Эдуарду, и тот, выслушав его, ответил:

— Когда я прочитал вашу «Подпольную Россию», всякие другие чувства, кроме одного — чувства обязанности, готовности прийти на помощь, — утратили для меня всякий смысл. Ваш Лизогуб преследует меня на каждом шагу, чувствую себя виноватым в его смерти. Как вы не уберегли такого человека? Это же святой.

—