Началась служба. Вошли священники в своих одеяниях, отец Петер был среди них самым высоким. Карла не могла ничего понять по его лицу, там читалось только суровое благочестие.

Она безразлично слушала гимны и молитвы. Она так молилась за отца – а через два часа нашла его дома на полу, жестоко избитого, умирающего. Ей его не хватало, каждый день, иногда каждый час. Молитвы его не спасли, не помогут они и тем, кого правительство признало бесполезными. Требовалось дело, а не слова.

От отца ее мысли обратились к брату Эрику. Он был где-то в России. Он написал домой письмо, торжествующе сообщая о стремительном продвижении немецких войск, и яростно отказывался верить в то, что Вальтера убило гестапо. Совершенно ясно, считал он, что из гестапо отец вышел цел и невредим, а потом на улице на него напали преступники, или коммунисты, или евреи. Он жил в мире фантазий, не имеющих отношения к реальности.

Может быть, то же можно сказать и про отца Петера?

Петер взошел на амвон. Карла не знала, что он будет читать проповедь. Интересно, подумала она, о чем он будет говорить? Повлияет ли на тему проповеди то, что он услышал утром? Или он будет говорить о чем-то постороннем, не имеющем к этому отношения, вроде того, что скромность – это добродетель, а зависть – грех? Или будет, закрыв глаза, истово благодарить Бога за победоносную войну в России?

Он выпрямился на амвоне во весь рост и обвел церковь взглядом, в котором можно было прочитать надменность, гордость или вызов.

– Пятая заповедь гласит: «Не убий!»

Карла встретилась глазами с Генрихом. Что Петер сейчас скажет?

Его голос зазвенел, отражаясь от каменных стен нефа.

– В Баварии, в городе Акельберг есть место, где наше правительство нарушает эту заповедь сто раз в неделю!

Карла ахнула. Он решился, в своей проповеди он выступит против программы! Это могло все изменить.

– Неважно, что жертвы – увечные, или умственно больные, или не могущие прокормить себя, или парализованные! – говорил Петер, не скрывая гнева. – Беспомощные дети и дряхлые старики – все они дети Божьи, и жизнь их так же неприкосновенна, как ваша или моя. Убивать их, – тут его голос зазвучал еще громче, – смертный грех! – Он поднял правую руку и сжал ее в кулак, и голос его задрожал от чувств. – Говорю вам, что если мы ничего не сделаем, то станем такими же грешниками, как врачи и медсестры, которые вводят смертельные инъекции. Если мы промолчим… – он остановился. – Если мы промолчим, мы тоже станем убийцами!

XII

Инспектор Томас Маке был в бешенстве. Его выставили дураком в глазах суперинтендента Крингеляйна и всех вышестоящих. Он уверял их, что устранил утечку. Секрет Акельберга – и больниц подобного рода в других областях страны – будет в безопасности, говорил он. Он выследил троих, сеявших смуту, – это были Вернер Франк, пастор Охс и Вальтер фон Ульрих – и заставил молчать, всех по-разному.

Но все же тайна вышла наружу.

Случилось это по вине молодого дерзкого священника Петера.

Сейчас отец Петер был перед Маке – голый, привязанный за руки и за ноги к стулу особой конструкции. Изо рта, ушей и носа у него шла кровь, грудь – в блевотине. К его губам, соскам и пенису были присоединены электроды. Еще одна лента шла от стула через лоб, чтобы он не сломал себе шею, когда бился в конвульсиях.

Врач, сидящий рядом со священником, послушал его сердце стетоскопом и с сомнением покачал головой.

– Долго он так не выдержит, – безразлично констатировал он.

Примеру мятежного отца Петера последовали и другие. Епископ Мюнстера, куда более значительное духовное лицо, произнес подобную же проповедь, разоблачая программу «Т-4». Епископ воззвал к Гитлеру, умоляя спасти народ от гестапо, благоразумно намекая, что фюрер просто не мог знать об этой программе, предоставляя таким образом Гитлеру готовое алиби.

Его проповедь перепечатывали и размножали и передавали из рук в руки по всей Германии.

Гестапо арестовывало всех, у кого находили экземпляры проповеди, но все без толку. Единственный раз за историю Третьего рейха общество встретило действия правительства решительным протестом.

Принятые меры были суровыми, но пользы не принесли: проповедь продолжали распространять, все больше священников молилось за инвалидов, и в Акельберге даже прошел марш протеста. Ситуация вышла из-под контроля.

И виноват был Маке.

Он наклонился к Петеру. Глаза священника были закрыты, дыхание поверхностно, но он был в сознании. Маке крикнул ему в самое ухо:

– Кто тебе сказал про Акельберг?

Ответа не было.

Петер был у Маке единственной ниточкой. Расследование в Акельберге не дало ничего существенного. Райнхольду Вагнеру рассказали какую-то байку, что в больницу приехали две девчонки на велосипедах, но кто они такие, никто не знал; была еще одна байка про внезапно уехавшую медсестру – та оставила записку, что спешно выходит замуж, но сведений о муже не оставила. Ни одна, ни другая нить никуда не вела. Во всяком случае, Маке был уверен, что такая катастрофа никак не могла быть делом рук стайки девчонок.

Маке кивнул технику, сидящему за прибором. Тот повернул рукоятку.

Петер закричал от боли – по его телу пошел электрический ток, истязая каждый нерв. Его трясло, как в лихорадке, волосы у него на голове поднялись дыбом.

Оператор выключил ток.

– Говори имя этого человека! – крикнул Маке.

Наконец губы Петера шевельнулись.

Маке наклонился ниже.

– Это не человек, – прошептал Петер.

– Женщина, что ли? Говори имя!

– Это был ангел.

– Провались ты к чертям! – Маке схватился за выключатель и повернул. – Так будет продолжаться, пока не скажешь! – заорал он, глядя, как Петер кричит и бьется.

Открылась дверь, в комнату заглянул молодой детектив и, бледнея, поманил Маке.

Техник выключил ток, крик прекратился. Над Петером склонился врач, прослушивая сердце.

– Прошу прощения, инспектор Маке, – сказал детектив, – но вас хочет видеть суперинтендент Крингеляйн.

– Сейчас? – раздраженно спросил Маке.

– Он так сказал.

Маке посмотрел на врача. Тот пожал плечами.

– Он молодой, – сказал врач. – К вашему возвращению еще будет жив.

Маке вышел из комнаты и вместе с детективом поднялся по лестнице. Кабинет Крингеляйна находился на первом этаже. Маке постучал и вошел.

– Чертов поп еще молчит, – сказал он без вступления. – Мне нужно больше времени.

Крингеляйн был щуплый человечек в очках, умный, но слабовольный. Он поздно обратился к нацизму и не входил в элиту – СС. Ему не хватало рвения, отличающего таких энтузиастов, как Маке.