Возможно ли думать о примирении с враждебной нам стихией там, где она не покидает своих надежд, не ослабляет своих притязаний? В этом самом номере нашей газеты помещаем мы интересный документ, появившийся в «Дне». Читателям нашим известно, что в конце июля близ Житомира был захвачен польский революционный агент, у которого оказались очень важные бумаги. В вышеупомянутом документе содержатся сведения об открытых при этом планах польской партии в наших юго-западных областях. Если эти господа могут строить подобные планы после энергичного и быстрого подавления мятежа самим народом, если после всего доселе происходившего эти господа еще не уверились, что все, что есть в России живого и русского, знает хорошо ее государственную область и готово всей своей силой отстаивать ее, — если эти господа и теперь еще как ни в чем не бывало продолжают питать свои замыслы, то, значит, они в самом деле на что-нибудь надеются, значит, они действительно рассчитывают на какие-нибудь сильные симпатии их делу, ускользающие от внимания русского народа; значит, они уверены в скором успокоении русского общества и в возобновлении примирительной политики. Положим, что их планы относительно восстания обратятся на их же головы; положим, что их жандармы-вешатели будут сами перевешаны, что их свинец и порох, которые австрийские таможенные чиновники не пропускают к нашим мятежникам через галицкую границу, но которые наши мятежники надеются получать через Одессу, рассчитывая на более гуманные и примирительные свойства русской администрации, — положим, что эти боевые припасы много бед не наделают и будут захвачены; но сила не в этом. Сила в том, что эти господа все еще не теряют своих надежд. Если эти надежды не исчезли, то они могли стать только глубже и ядовитее. Значит, эти надежды убедились в своей основательности. Если неудачи не убили этих надежд, то, значит, они их усилили и возвысили; значит, есть очень сильная поддержка духу, враждебному России, если он не исчез даже и теперь, когда чувство и мнение русского народа стали известны целому миру как никогда прежде. Открытым восстанием и вооруженной борьбой враги не могут повредить нам; напротив, их попытки действовать таким образом обнаружат только неразумие наших врагов, и тех из них, которые надеются на успех подобного действия, мы можем, пожалуй, считать своими пособниками. Но не все наши враги отличаются такими выгодными для нас свойствами; есть из них и благоразумные, хорошо понимающие, как надобно действовать в известных обстоятельствах, чтобы добиться успеха.

Что же может успокоить русских людей по прекращении видимых признаков мятежа, когда остается нетронутым самый корень зла? Какие обеспечения может иметь русское общество в том, что все это множество людей польского происхождения, живущих в его среде (и не просто живущих, но действующих, занимающих государственные должности, участвующих в управлении страной), какие обеспечения, что все эти люди не враги России, что они не будут пользоваться всеми потаенными способами вредить русскому народу, держась правил известного польского катехизиса? Как отличить между ними врага от не врага, добросовестного от недобросовестного, благонадежного от неблагонадежного? В общественных делах невозможно основываться на личном чувстве. Политическая благонадежность не может основываться на словесных изъявлениях; требуются несомненные вещественные обеспечения. Какие же обеспечения могут успокоить русское общество, содержащее в недрах своих людей враждебной ему национальности? Только те, которые отнимут у этой национальности враждебные свойства. Но ее враждебные свойства заключаются в ее притязаниях, а притязания питаются надеждами, а надежды рождаются из каких-либо существующих условий. Чтобы освободить польскую национальность от свойств враждебных, которые отравляют ее и делают ее отравою, чтобы людей этой национальности вывести из фальшивого положения и действительно примирить их с русским обществом, чтобы дать русскому обществу верное обеспечение в их благонадежности, надобно пресечь всякую возможность питать несбыточные надежды в Западном и Юго-Западном крае. Но прекратится эта возможность не от примирительных и не от карательных мер, не от послабления и не от диктатуры, а только вследствие мер, более или менее изменяющих самое положение вещей, из которого рождаются фальшивые притязания и несбыточные надежды. Эти меры должны преимущественно относиться к нашему Западному и Юго-Западному краю. Здесь вся сила польского вопроса, которая так губит поляков и так вредит России. Мы с особенной настойчивостью указываем на необходимость изменить существенным образом условия землевладения в этом крае по горячим следам недавнего мятежа. Польская национальность будет терять свои вредные и для поляков, и для России свойства лишь по мере того, как будет исчезать в этом краю всякая возможность здравомысленно надеяться на восстановление старой Польши; а ближайшее средство к тому — способствовать введению значительного числа русских элементов в тамошние землевладельческие классы. Пока этого не будет, притязания и надежды будут поддерживаться и становиться чем далее, тем ядовитее и вреднее. Пока этого не будет — и правительство, и местная администрация края, и тамошние народонаселения, и сами поляки, как там, так и повсюду, будут находиться в положении ложном.

№ 214, Москва, 4 октября

С некоторых пор развилась у нас страсть, беспримерная и в наших собственных летописях, и в летописях целого мира, — страсть бранить, порицать и отрицать в себе все, предавать в себе все поруганию и осмеянию, все в себе терзать и уничтожать. Не то чтобы все эти операции производились каждым действительно над самим собой — все эти операции производятся каждым над другими и главным образом над целым обществом, над целым народом. В нашей литературе страсть эта доходила до последних пределов безобразия: и повести, и разные философские трактаты, и всякого рода критические статьи имели своей главной целью изображать гнусные свойства русского человека на всех общественных чредах и русского быта во всех его видах. Наши beaux-esprits, наши умники, с каким-то сладострастием предавались этому занятию. Не одни пустые люди, но и люди более или менее серьезные сознательно или бессознательно подчиняются этому духу народного самоотрицания и самоуничтожения. Ничего не осталось нетронутым: и старина наша отвратительна, и новизна наша возмутительна, и простой народ наш безнадежен, и наши образованные классы исполнены всякой мерзости; и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, и купец — все являются образчиком человеческой гнусности, все подлежит беспощадному бичеванию. Все если не на деле, то мысленно подвергается ломке и уничтожению.

Как в отдельном человеке, так и в общественной среде способность сознавать свои недостатки и слабости и мужественно сознаваться в них есть свидетельство силы, залог всего лучшего. Мы должны были бы радоваться этой способности: здорова и крепка та общественная среда, которая может вынести всякий анализ, как бы ни был он строг, лишь бы только был одушевлен чувством правды. К сожалению, страсть, о которой мы сейчас говорили и которая так повсеместно овладела у нас умами, хотя и свидетельствует об этой способности критического самонаблюдения, но эта страсть в своем развитии есть не что иное, как болезнь, — явление, потерявшее всякий смысл и достоинство. Наши порицатели бессмысленно взыскивают со своего народа недостатки и слабости человеческой природы вообще и вменяют ему специально даже то, что правомерно, только под разными формами, свойственно всем народам, цивилизованным и нецивилизованным, всем общественным средам, всем людям. У нас порицание, утратив всякую правду и жизненную истину, перестало быть делом серьезным, сознающим свои границы и опирающимся на что-либо положительное; оно превратилось в какое-то жалкое искусство для искусства, стало фразой и рутиной.