– Разумеется. Мне нужен кто-то, с кем можно перекинуться парой слов во время скучных дискуссий.

– Тогда хватит сидеть и смеяться.

– Мне не нравится, – вступил в разговор Камиль, – что вы обсуждаете меня так, словно меня здесь нет.

В следующем туре гражданин Керсен, до этого получивший двести тридцать голосов, сумел собрать только тридцать шесть.

Робеспьер пожал плечами:

– Кто-то должен был взять на себя труд убедить этих людей. Вот и все объяснение. Поздравляю, дорогой мой.

Неожиданно он вспомнил, каким был Камиль в двенадцать-тринадцать лет: вспыльчивый, капризный ребенок, склонный по любому поводу заливаться слезами.

Тем временем тысячи добровольцев с песнями на устах маршируют к границе. На остриях штыков наколоты хлеба и колбасы. Женщины раздают солдатам поцелуи и букеты цветов. Помните, как бывало, когда в деревню вступал сержант, чтобы набрать рекрутов? Теперь никто не прячется. Люди соскребают со стен своих подвалов селитру для изготовления пороха. Женщины сдают в казну свадебные кольца на переплавку. Еще бы, ведь многие выиграли от нового закона о разводах.

– За пики? – спросил Камиль.

– За пики, – уныло подтвердил Фабр.

– Мне не хотелось бы прослыть крючкотвором, но разве дело Министерства юстиции покупать пики? Жорж-Жак знает, что нам прислали счет за пики?

– Да бросьте, стану я тревожить министра по пустякам?

– Если сложить все, – Камиль откинул волосы со лба, – за последние недели мы потратили изрядную сумму. Меня тревожит, что, поскольку теперь мы депутаты, скоро появятся новые министры и они захотят узнать, куда ушли деньги. Потому что я понятия не имею куда. Полагаю, вы тоже?

– Все, что трудно объяснить, – сказал Фабр, – можно списать на тайный фонд. И никто не станет задавать вопросов – просто не осмелятся, потому что это секретные дела. Не тревожьтесь без толку. Нам нечего бояться, пока в руках у нас большая печать. Вы же ее не потеряли?

– Нет, по крайней мере утром я ее где-то видел.

– Вот и хорошо. Кстати, не пора ли возместить себе хлопоты? Как насчет денег, которые Манон Ролан должна получить для своего министерства, чтобы издавать новостной листок?

– О да. Жорж сказал, что ей следует пригласить меня редактором.

– Я слышал собственными ушами. Она ответила, что попросит мужа встретиться с вами и решить, подойдете ли вы ему. И тут наш министр зарычал и стал рыть землю когтями.

Они расхохотались.

– Кстати… Казначейские ордера… – Камиль принялся шарить по столу. – Клод научил меня… вопросов не возникнет, если там будет стоять подпись Дантона.

– Понимаю, – сказал Фабр.

– Куда я задевал штамп с подписью? Кажется, одолжил Марату. Надеюсь, он его вернет.

– А что касается королевы Коко, – сказал Фабр, – вы не заметили, как в последнее время изменились ее повадки?

– Откуда? Меня там не принимают.

– Ах да, так знайте… В походке появилась легкость, на щеках горит румянец. Что бы это значило?

– Она влюбилась.

Сейчас Фабру лет сорок. Опрятный, бледный, ничего лишнего: актерские глаза, руки актера. Фрагменты его автобиографии всплывают поздней ночью в произвольном хронологическом порядке. Неудивительно, что его ничем не проймешь. Однажды в Намюре с помощью друзей-офицеров он похитил некую Катиш, пятнадцати лет от роду, заявив в свое оправдание, что спасал ее девственность от родного отца. Уж лучше пусть достанется ему… Их схватили, Катиш второпях выдали замуж, а Фабра приговорили к повешению. Как вышло, что он выжил и смог поведать эту историю? Столько лет прошло, столько всего случилось, он успел все забыть. Камиль говорит:

– Оказывается, Жорж-Жак, мы с вами провели жизнь в тишине и спокойствии.

– Мы жили как монахи, – соглашается министр.

– Ах, даже не знаю, – скромно говорит Фабр.

Фабр следует за министром, когда тот меряет шагами присутственные места, хлопает ручищами по спинам и столам, сворачивает шею всем компромиссам, всем проверенным методам, всем привычным способам решать дела. Власть идет ему, она ему впору, словно привычный сюртук, его маленькие глазки сверкают, если кто-нибудь пытается с ним спорить. Фабр питает свое эго теми грубыми способами, к которым лежит его душа. Им нравится за выпивкой обсуждать допоздна тайные министерские склоки. А когда рассветает, Дантон обнаруживает себя в одиночестве над картой Европы.

Фабр звезд с неба не хватает, жалуется Дантон, из-за него я трачу время впустую. Но все же Фабр умеет держаться незаметно, министр привык к нему, и он всегда под рукой.

В это утро министр задумчиво оперся подбородком на руку:

– Фабр, вы когда-нибудь задумывали ограбление?

Фабр бросил на него тревожный взгляд.

– Очевидно, что нет, – добродушно продолжил Дантон, – вы пробавляетесь мелкими преступлениями, но об этом потом. Мне нужна ваша помощь – я задумал украсть драгоценности короны. Да, лучше сядьте.

– Может быть, объяснитесь, Дантон?

– Вы имеете право знать, только чтобы никаких вопросов и возражений. Употребите воображение, как это делаю я. Итак, возьмем герцога Брауншвейгского…

– Брауншвейг…

– Избавьте меня от ваших якобинских диатриб, я их уже слышал. Дело в том, что как человек герцог Брауншвейгский нам не враг. Он не сам писал июльский манифест – австрияки и пруссаки заставили его подписать бумагу. Подумайте об этом. Он умен, смотрит в будущее и не станет проливать слезы по Бурбонам. К тому же он очень богат. И достойный солдат. Но для своих союзников он всего лишь наемник.

– А кем он мнит себя сам?

– Брауншвейг, как и я, понимает, что Франция не готова к республиканскому правлению. Допустим, народ не хочет Людовика или его брата, но ему нужен король, потому что никого другого он не знает, и рано или поздно народ падет к ногам короля или диктатора, который объявит себя таковым. Спросите Робеспьера, если не верите мне. Обстоятельства могли бы сложиться так, что, приняв конституцию, мы бы прочесывали Европу в поисках какого-нибудь здравомыслящего старого хрыча королевских кровей, чтобы он пришел и владел нами. Полагаю, Брауншвейг выражается иначе, но он наверняка не отказался бы сыграть эту роль.

– Так утверждал Робеспьер. – А ты, подумал Фабр, делал вид, будто ему не веришь. – Но тем июльским манифестом…

– …Брауншвейг себя погубил. Теперь его имя у нас вместо ругательства. Почему союзники заставили его подписать манифест? Потому что нуждались в нем. Хотели, чтобы его возненавидели, хотели разрушить его личные амбиции и сохранить его для себя.

– В этом они преуспели. И что теперь?

– Я не назвал бы ситуацию необратимой. Я рассудил, что Брауншвейга можно купить. И попросил генерала Дюмурье начать торговлю.