Фабр задохнулся:

– Вы поставили на кон нашу жизнь. Теперь все мы в руках Дюмурье.

– Возможно, но какая разница? Интересы Франции важнее нашей незавершенной сделки. Ибо… оказалось, что Брауншвейга можно купить.

– Он ведь обычный человек, не правда ли? Не Робеспьер, не добродетельный Ролан, как называют в газетах министра внутренних дел.

– Довольно шуток, – сказал Дантон и неожиданно усмехнулся. – Я вас понимаю. В наших рядах есть святые. Когда они почиют в мире, французы понесут с собой на поля сражений для защиты их мощи. Вместо пушек, которых у нас мало.

– Чего хочет Брауншвейг? И сколько?

– У него своеобразные вкусы. Он хочет бриллиантов. Вы слышали, что герцог их коллекционирует? Мы знаем, не правда ли, какую страсть могут вызывать эти камушки. Достаточно посмотреть на женщину Капета, столь дорогую нашему сердцу.

– Но я не могу поверить…

Дантон жестом заставил его замолчать.

– Мы крадем драгоценности короны. Передаем Брауншвейгу те, которые он особенно вожделеет, остальные возвращаем обратно. На случай будущих оказий.

– Такое возможно?

Дантон оскалился:

– Думаете, я зашел бы так далеко, не будь такое возможно? Для профессионалов ограбление не составит труда, особенно если мы им поможем. Промахи охраны. Просчеты в расследовании.

– Однако все это – охрана драгоценностей, расследование кражи – в ведении Ролана.

– Добродетельный Ролан нас поддержит. После того как его посвятят в наш замысел, он будет вовлечен и не сможет выдать нас, не выдав себя. Я позабочусь, чтобы он узнал то, чего знать не желает, – тут можете на меня положиться. Однако на деле он будет знать всего ничего – мы провернем дело так, что ему останется только гадать, кто замешан, а кто нет. Если сорвется, переложим вину на него. Как вы справедливо заметили, за все отвечает его министерство.

– А он просто скажет, это придумал Дантон…

– Если проживет достаточно долго.

Фабр смотрел на него во все глаза:

– Вы великий человек, Дантон.

– Нет, Фабр, я такой же подлый патриот, каким был всегда. Я покупаю у Брауншвейга единственную битву. Единственное сражение для наших босых, недоедающих солдат. Разве это заслуживает порицания?

– Но средства…

– Рассуждать о средствах я оставляю вам, у меня нет времени на пустую болтовню. Я не ищу оправданий. Оправдание – спасение Франции.

– Ради чего? – Фабр выглядел ошеломленным. – Спасение ради чего?

Дантон потемнел лицом:

– Если через две недели австрийский солдат возьмет вас за горло и спросит, хотите ли вы жить, вы тоже спросите, ради чего?

Фабр отвел глаза.

– Да, я все понимаю, – пробормотал он. – На кону выживание любой ценой. Так Брауншвейг готов проиграть сражение, погубив свою репутацию?

– Он придумает, как сохранить лицо. Брауншвейг знает, что делает. Как и я. А теперь о профессионалах. Мне нашли людей, с которыми вам нужно будет связаться. Они не должны знать, на кого работают. Воры – расходный материал. Мы позволим Ролану довести полицейское расследование до какого-то предела. Разумеется, к делу отнесутся очень серьезно. Смертная казнь.

– Но что заставит их промолчать в суде? Мы же должны позволить полиции кого-то поймать.

– Постарайтесь, чтобы им не о чем было рассказывать. Мы скроем общий план заговора и самих заговорщиков друг от друга. Займитесь этим. Напустите туману. Если кто-то заподозрит участие правительства, нить должна вести к Ролану. Запомните, есть двое, которые не должны узнать о заговоре ни при каких обстоятельствах. Первая – жена Ролана. Эта женщина ничего не смыслит в практической политике и болтлива сверх меры. Беда в том, что муж не в состоянии ничего от нее утаить.

– Второй – Камиль, – сказал Фабр. – Потому что он расскажет Робеспьеру, а тот объявит нас предателями только за то, что мы вели переговоры с Брауншвейгом.

Дантон кивнул:

– Не надо испытывать верность Камиля, он может сделать неправильный выбор.

– Однако оба они и сами способны узнать многое.

– Придется рискнуть. Я собираюсь купить одну битву в надежде переломить ход войны. Но после этого я должен буду уйти с поста. Меня сможет шантажировать и Брауншвейг, и, что еще вероятнее…

– Генерал Дюмурье.

– Вот именно. О, я знаю, Фабр, вам не по душе такой риск, но посмотрите на себя. Я не подсчитывал, сколько министерских денег вы присвоили за последние недели, но полагаю, немало. Я – скажем так, пока ваши аппетиты остаются в разумных пределах – не потребую их вернуть. Вы рассуждаете: какая польза мне от Дантона, если он потеряет свой пост? Но, Фабр, война – дело прибыльное. Теперь вы при власти. Вы обладаете ценными сведениями… только вообразите. Я знаю, как вы для меня ценны.

Фабр сглотнул, отвел глаза. Взгляд стал рассеянным.

– Вы когда-нибудь задумывались… вас когда-нибудь тревожило… что все вокруг основано на лжи?

– Это опасное утверждение. Мне оно не по нраву.

– Я говорил не о вас, я говорил о себе… что до меня, то… просто хотел поделиться…

Он вяло улыбнулся, и впервые за все эти годы Дантон увидел потерянного, сбитого с толку человека, который уже не управляет собственной жизнью. Фабр поднял глаза.

– Ничего, – сказал он бодро, – все это пустяки, Дантон.

– Следите за своими словами. Никто не должен узнать всей правды, даже через тысячу лет. Франция выиграет сражение, этого довольно. Ваше молчание – моя цена, и ни один из нас его не нарушит, даже ради спасения собственной жизни.

– Я влюбился в вас с первого взгляда.

О, подумала Манон, а не раньше? Ей казалось, что ее письма, ее сочинения должны были пробудить чувство в мужчине, который – теперь она это знала – единственный способен сделать ее счастливой.

Их отношения развивались неспешно. Реки чернил текли между ними, когда они были далеко друг от друга, однако, когда они были вместе – вернее сказать, в одном городе, – то редко оставались наедине. Их уделом были многочасовые салонные разговоры, и, прежде чем заговорить на языке любви, они говорили на языке юристов. Но даже теперь Бюзо был скуп на слова. Он выглядел смущенным, потерянным и измученным. Бюзо был младше Манон и менее искушен в чувствах. А еще у него была жена – некрасивая женщина старше его.

Он сидел, обхватив голову руками, и Манон отважилась прикоснуться кончиками пальцев к его плечу. Ей хотелось его утешить, к тому же так ее пальцы меньше дрожали.

Им приходилось быть осмотрительными. Газеты строили предположения насчет ее любовников – чаще других называли Луве. До сих пор Манон отвечала на домыслы презрением; у сплетников нет доказательств, но они могли хотя бы проявить чуть менее низкопробное остроумие. (Впрочем, наедине с собой она часто была готова расплакаться – почему с ней обходятся как с этой безумной Теруань, как – если подумать – обходились с женой Капета.) И если газетчиков она бы еще стерпела – с трудом, – гораздо сложнее было смириться с рассадником сплетен, в который превратилось Министерство юстиции.