Другое такое же красивое стихотворение «Песнь о страстной любви», возможно, вышло из-под пера йоркширского отшельника, Ричарда Ролла из Хемпоула – «пленника любви», как он себя называл, – который переложил псалтырь на английский язык в прозе и в своем одиноком прибежище на ричмондширских болотах, учил себя слушать духовную музыку и, почитаемый соседями как святой, умер во время первой вспышки Черной Смерти. Из той же избранной компании была и странствующая евангелистка Маргарита Кемп – домохозяйка средних лет из Линна, которая совершила паломничество в Иерусалим и к половине мощей святых в Европе, босоногой и пешком – и Юлиана Нориджская, отшельница, которая, запершись в своей келье в монастыре Св. Юлиана в 1373 году, не выходила оттуда почти семьдесят лет, оставив свои «Откровения Божественной Любви» (Revelations of Divine Love) в качестве первого произведения английской литературы, написанного женщиной. Любовь Христа казалась Маргарите Кемп настолько реальной и постоянно присутствующей, что однажды, войдя в церковь в Норидже и увидя «прекрасный образ Богородицы под названием „pieta”», она начала «громко кричать и горестно рыдать, как будто она умирает в смертных муках». А когда священник попытался остановить ее, говоря, «Христос уже давно умер, мадмуазель», она ответила: «Сэр, его смерть так же реальна для меня, как будто он умер в этот самый день, и я думаю, что она должна быть таковой и для вас, и для всех христиан. Нам следует всегда помнить о его доброте и всегда думать о той страдальческой смерти, которой он умер за нас»[436].

Именно среди истинных христиан неудовлетворенность церковью была самой сильной. Контраст между жизнью Христа в бедности и богатством и слабостью ее первосвященников был слишком велик, чтобы его не замечать. Лучшие представители духовенства постоянно привлекали к этому внимание. Уильям Риминтонский, приор Цистерцианского аббатства в Солее и бывший некоторое время канцлером Оксфордского университета, спрашивал в проповеди, как священник может исправлять мирян, если он есть «раб обжорства и разврата, преданный презренному металлу... и поглощенный тщетными или недозволенными делами?»[437] В рукописных проповедях, дошедших до нас из тех времен разочарования, можно почувствовать накал недовольства, вызываемого дракой за приходы и унижение тех, кто был втянут в нее, – молодые подающие надежды ученые, «бедные и часто поначалу абсолютно невинные, которые, перед тем как разбогатеть, были верны посещению церквей, своим молитвам и всем тем обещаниям, которые давали Господу, но которые, как только продвинулись выше и сделались жирными и богатыми, пренебрегли Господом, своим создателем».

«Они говорят: „Если бы только я имел одну церковь или одну пребенду, мне больше ничего было бы не нужно”. Но когда они получают ее, они начинают жаловаться, что это место в плохом окружении, или слишком близко к главной дороге, которая поставляет им слишком много гостей, или слишком далеко от хорошего города, или чего-либо еще, потому что там нет хорошего пастбища или леса, или реки. Таким образом, они должны иметь и другое место, где у них были бы пастбища для лета и двора на зиму, и третье, где бы они могли проводить пост и иметь рыбу. И вдобавок они должны иметь еще одну пребенду в своем собственном районе»[438].

Это чувство разочарования духовенством было усилено Черной Смертью. Ее нашествие подорвало христианское общество; католическая церковь в средневековой Англии никогда полностью так и не оправилась после нее. Очень часто были те, кто оставался на своих постах, те, кто умирал, и те, кто выживал, чтобы дискредитировать и предать свою веру. То, что священник, из страха за свою жизнь, мог отказать в последнем обряде умирающему и ограбить их в их надежде на спасение, было настолько разрушительным для средневекового ума, что оно ударило по самым корням веры.

На этом, однако, не закончился урон, нанесенный Черной Смертью церкви. Деморализацией слабых созданий она привела людей к лихорадочной жажде удовольствий, включая и многих представителей духовенства. «Где, – спрашивал один проповедник, – вы найдете священника в наши дни?.. Не скорбящими между факелом и алтарем, но сладострастно развлекающимся с проституткой или в борделе; не поющим в хоре, но праздно шатающихся по рынку; не в церкви, но в таверне или пивной, где иногда они так набираются, что они не могут вести ни вечерню, ни заутреню, как полагается». Популярный стишок[439] того времени был более убедительным:

Монахи, однако, более всех потеряли в общественном мнении. Приходской священник мог избежать поветрия только открытым бегством, и большинство из них, возможно, из-за своих естественных страхов, умерли на своих постах. Для монаха, который находился в постоянном странствии, было легко уклониться от своих христианских обязанностей; те, кто исполнял их, были самыми смелыми, сворачивая со своего пути, чтобы помочь больным и умирающим, но почти постоянно погибали, в то время как трусы выживали. Это выживание самых худших наносило нищенствующим монахам большой вред. Их репутация и вместе с ней моральные устои стали подвергаться повсеместному поношению. В источниках того времени, и в возобновившемся в 50-е гг. споре об апостольской бедности, и проявилось почти всеобщее недовольство нищенствующими братьями; великий даремский бенедиктинец Утред Болдонский провозгласил, что нищенствование мешает распространению слова Господня. Ричард Фицральф, архиепископ Армахский – знаменитый англо-ирландский проповедник и теолог, который попытался помирить Рим и армянскую церковь и из чьих работ Уиклиф перенял свою доктрину власти – неистово осуждал в своих трактатах и проповедях у Креста Св. Павла нищенствующих монахов за их вмешательство в действия приходского духовенства по исцелению душ страждущих и за их злоупотребление тайной исповеди[441].