Лишь прочитав корректуру второй речи, он пошел в атаку. В присутствии Франца Гейльбруна очень вежливо высказал Траутвейну, какие опасения вызывает у него эта вторая статья, ссылался на жалобы и протесты, полученные редакцией уже после первой. Перед ним лежала папка с материалами.

– Пожалуйста, прочтите сами, – предложил он Траутвейну и придвинул к нему толстое досье. – Редко бывает, чтобы газетная статья вызывала так много протестов. И впервые получено предупреждение с Кэ д’Орсэ. И все из-за чего? Из-за шутки, которая, может быть, кое-кого потешит, но в которой большинство читателей не видит смысла. Так ли это необходимо, уважаемый господин профессор? Неужто нельзя обойтись без этого? Можем ли мы взять на себя такую ответственность перед французским правительством, оказывающим нам гостеприимство, перед всей немецкой эмиграцией? Что мне ответить людям, которые обращаются ко мне по этому поводу? Посоветуйте мне, пожалуйста. Я охотно воспользуюсь вашим советом. Я очень ценю ваш тонкий юмор, уважаемый господин профессор, но стоит ли из-за такой безделицы ставить на карту существование газеты?

Зепп в этот день был в плохом настроении. Утром Анна сообщила ему, что, уступая его желанию, ответила отказом на предложение Вольгемута взять ее с собой в Лондон. Она ограничилась сухим сообщением, воздержавшись от комментариев, которых боялся Зепп. Он выслушал Анну со смешанным чувством облегчения и вины – побрани она его, ему было бы, пожалуй, легче. Когда на сцену выступил Гингольд со своими бреднями, Зепп невольно вспомнил, что Анна предостерегала его против этой жабы, и настроение его испортилось еще больше. Да и какую же околесицу несет Гингольд. То, что он болтает, например, насчет Кэ д’Орсэ если не сочинено им самим, то, во всяком случае, безмерно преувеличено. Но Зепп не позволит Гингольду вторично себя спровоцировать.

Он спокойным, деловым тоном возразил, что пародию на стиль канцлера, его болтовню об искусстве никак нельзя назвать шуткой. Нет лучшей мерки для оценки человека, чем его стиль; по стилю можно с уверенностью судить о человеке.

– Правильно, согласен, – миролюбиво ответил Гингольд, – и в литературном журнале такая пародия вполне у места. Но в «ПН» ваша статья может лишь наделать вреда. Да уже и наделала. Соблаговолите прочесть, уважаемый господин профессор, поступившие в редакцию многочисленные протесты.

Зепп Траутвейн предполагал, что эти протесты исходят главным образом от самого Гингольда или от близких ему лиц.

– Эти идиоты, – резко возразил он, – не могут лишить меня права высмеивать галиматью, которую Гитлер несет об искусстве. До чего мы докатимся, если будем писать так, чтобы наши статьи никого не задевали? Нельзя потешаться над внешностью канцлера, от этого он защищен статьей закона, но, надеюсь, закон не запрещает нам протестовать против того, что он еще и немецкий язык испакостил.

– Поближе к делу, уважаемый господин профессор, – попросил Гингольд. – Я бы не хотел, – продолжал он с противной усмешкой, – чтобы вы опять вышли из себя, как в прошлый раз; но я считаю опасным печатать сейчас вашу пародию на речь фюрера о Рихарде Вагнере.

– Я – нет, – сухо возразил Зепп.

– Я не желаю печатать статью, – ясно и недвусмысленно заявил Гингольд.

Гейльбрун, уже несколько раз собиравшийся вмешаться, опять попытался заговорить. Но Траутвейн уже не мог сдерживаться; он подошел вплотную к столу, за которым сидел Гингольд.

– Статья пойдет, – заявил он.

– Нет, – тихо, кротко, настойчиво ответил Гингольд.

– Статья пойдет, – упрямо и угрожающе сказал побагровевший Зепп, – или я ухожу.

– Не смею вас удерживать, – очень вежливо ответил Гингольд с чуть заметной кривой и победной улыбочкой.

– Не глупите, Зепп! – воскликнул Гейльбрун, пытаясь его удержать. Но Зепп стряхнул его руку со своего плеча, повернулся и ушел.

Не успел Траутвейн выйти, как Гейльбрун начал уговаривать Гингольда, заклинать его. Но обычно такой сдержанный Гингольд, как только дверь захлопнулась за Траутвейном, так глубоко, всей грудью вздохнул, что Гейльбрун невольно прикусил язык. Он понял, что дело здесь не только в отстранении неугодного редактора, а в чем-то большем.

– Стало быть, вы слышали, – установил Гингольд. Его подчеркнутая деловитость плохо прикрывала внутреннее торжество. – Профессор Траутвейн просил освободить его от обязанностей редактора. Мы уважили его просьбу.

– Я даже и не подумаю, – возразил Гейльбрун, – принять всерьез слова, сказанные Зеппом в минуту раздражения. Он и сам не принимает их всерьез.

– Я принимаю их всерьез, – просто сказал Гингольд с чуть заметным победоносным ударением на слове «я», взбесившим Гейльбруна. «И дурень же этот Зепп, – подумал он. – Попадается на любую удочку, а я его потом выручай».

– Я ценю все достоинства профессора Траутвейна, – продолжал между тем Гингольд с наигранным доверием, – но, между нами говоря, я рад, что он ушел. Он оказался не таким, как я ожидал. Это обуза для газеты. Я благодарю бога, что он ушел. – И он вновь глубоко и облегченно вздохнул.

Гейльбрун видел, что ему будет нелегко отнять у этого человека его добычу. Но он любил Зеппа, он считал его самым ценным сотрудником газеты, он обещал отстоять его, он сдержит слово. До чего он докатится, если капитулирует перед Гингольдом в таком важном деле? Энергичным движением Гейльбрун придвигает к Гингольду свою квадратную ершистую голову.

– Слушайте, Гингольд, – объявляет он, – вы не выставите Зеппа Траутвейна. Я этого не потерплю. Если уйдет Траутвейн, уйду и я.

Гингольд окинул взглядом своего главного редактора. Он продолжал улыбаться фальшиво-любезной улыбочкой, но все в нем взбунтовалось. «По мне, пусть уходит, – подумал он. – Нахал он, ничуть не лучше Траутвейна, я был бы рад избавиться от него. Но тогда „Парижские новости“ взлетят на воздух, а это не годится, это мне не нужно, этого не хотят архизлодеи, они хотят взорвать „ПН“ изнутри, медленно, незаметно, а если поднимется скандал и ссора, они будут недовольны, они не перестанут мучить мою Гинделе. Надо подумать, схитрить, удержать его. До чего же я убит, если должен напрягать свой мозг ради того, что мне, в сущности, не по душе. Вероятно, он не собирается уходить и все это блеф. Не так страшен черт, как его малюют. Но однажды я уже думал так – и попал впросак. Возможно, что это вовсе не блеф».

Он сидел в напряженной позе, тесно прижав руки к туловищу.

– Хоть вы-то не нервничайте, – просил он, стонал он. – Этот человек, этот Траутвейн, всех нас с ума сводит. Будьте благоразумны. Поверьте, если я хочу выставить Траутвейна, это не каприз. Поверьте мне, иначе нельзя. Помогите мне, дорогой Гейльбрун, и вам не придется на меня жаловаться. Кто мне помогает, тому и я помогаю. Мы