в Парижскую оперу. Они тут же вызвали двух артистов – членов профсоюза, которые были со мной на сцене в момент падения. Мне сразу выдали бумагу, подписанную этими артистами, подтверждавшую, что производственная травма случилась на их глазах. Я получил французскую sécurité socialе, включились все мои страховки. Директор Парижской оперы Ю. Галь настолько ко мне хорошо относился, что мне оплачивали даже такси, когда я ездил к докторам. Ту заботу, которой меня окружили в Опера́, невозможно даже вообразить.

Вернувшись в отель, я впервые за последнее время заснул глубоким сном, внутренне осознав, что премьеры не будет. У меня с плеч как будто невероятная тяжесть упала. Возможно, это была защитная реакция организма на колоссальный шок. Внутри меня воцарилась тишина. Я не чувствовал ни отчаяния, ни страха, я не чувствовал ничего, кроме какого-то странного, неизвестно откуда взявшегося умиротворения.

98

А у меня возраст был, когда я на сцене мог делать абсолютно все, что хотел. Мое тело было способно воплотить любое мое желание, отозваться, словно совершенный музыкальный инструмент. Это был момент моего пика как артиста, танцовщика. Есть запись последней до травмы «Жизели» в ГАБТе, на которой по стечению обстоятельств оказался премьер-министр Франции. Это один из самых идеально станцованных мной спектаклей, чистейший образец. Сам хочу придраться к себе, к форме, к приземлению – не к чему придраться, все сделано, все дозрело…

После травмы в Париже у меня появилось много свободного времени, началась какая-то другая, неизвестная мне прежде жизнь. Я словно очнулся в другом измерении, там, где можно было без оглядки, сколько хотелось, гулять, спать, есть, ходить по музеям и по гостям. Возможно, кому-то покажется странным, но я не чувствовал себя ни несчастным, ни обиженным на судьбу. Такие мысли мне вообще в голову не приходили.

Вдруг узнаю, что Платель тоже серьезно травмировалась, в Опера́ появилась вторая хромоножка. Лиза, как истинная француженка, решила это событие отпраздновать, закатила в нашу с ней честь потрясающий ужин. Ребята, артисты Парижской оперы, тоже окружили меня вниманием, приглашали в какие-то кафе, рестораны, вели себя бесподобно.

В Париж тут же прилетел Иксанов с замом. Сидим с ними и Ю. Галем, Б. Лефевр в кафе. Вдруг Иксанов говорит: «Конечно, большая неудача, что Николай получил травму, но Большой театр – настолько великий театр, что от травмы одного артиста не может зависеть его жизнь. Мы сейчас приглашаем ассистентов Ролана Пети в Москву. На зимних гастролях „Пиковая дама“ у нас будет идти с другим исполнителем».

На что Галь, если бы это не происходило в моем присутствии, я бы, наверное, не поверил, говорит: «Артиста, подобного Цискаридзе, нет не только в Большом театре, его нет в Парижской опере и нигде в мире. Если вы в России это не очень хорошо понимаете, то мы во Франции понимаем это очень хорошо. Поэтому с „Пиковой дамой“ мы вас тут не ждем. Я вам предлагаю подумать о смене репертуара». И произносит следующую фразу: «Если вы не понимаете ценность ваших артистов, то мы это очень хорошо понимаем, потому для Николя будет сделано всё! Мы уже подключили все наши страховые возможности».

Буквально через два часа после этого разговора мне позвонил Швыдкой, сказал, что Попечительский совет Большого театра берет на себя оплату реабилитационного центра, принадлежащего министерству спорта Франции, лучшего в Европе. Саму операцию и мое нахождение в клинике оплачивала французская сторона.

Когда весть о моей травме дошла до Москвы, из театра мне позвонили только четыре человека: Света Захарова, Лена Андриенко, Илзе Лиепа, Настя Волочкова сказала: «Коля, если тебе нужны деньги, скажи, я все сделаю», хотя я знал, что у нее в тот момент был полный «голяк».

У Илзе была такая же, как у меня, травма – только десять лет назад. Она оперировалась в Париже у доктора Тьерри Жондреля. Лиепа позвонила своей парижской подруге Гале Казноб, чтобы та опекала меня в клинике. Мы встретились. Галя оказалась москвичкой, вышедшей замуж за француза, очень симпатичной, спокойной и внимательной. Пошли вместе с ней к Жондрелю, тот меня осмотрел и назначил операцию на 24 ноября.

В эти дни в Парижской опере появился Ю. Н. Григорович, который собирался восстанавливать свой балет «Иван Грозный». А мне предстояло лететь в Москву, открывать больничный лист, оформлять различные документы.

Прилетел, тут со всех сторон меня стали уговаривать оперироваться дома, мол, у нас не хуже, чем за границей, такие операции делают. Я поехал в ЦИТО им. Н. Н. Приорова получать соответствующие справки. Посидев в очередях, насмотревшись на наше родное здравоохранение, я подумал: «Здесь – никогда! Даже если буду умирать, я здесь оперироваться не буду!»

Когда я травмировался, во Франции мне выдали наколенник с двумя металлическими заклепками по бокам, чтобы поддерживать колено, оставшееся без связок. При ходьбе заклепки так терли кожу, что у меня в этих местах началось раздражение. Я зашел к нашему театральному массажисту и доктору Боре Праздникову. Он обработал мою ногу какой-то мазью, показал, как надо страховать колено не наколенником, а эластичным бинтом. Раздражение прошло, я о нем тут же благополучно забыл. Зачем помнить о каких-то малозначительных прыщиках, которые ничто по сравнению с ожидавшей меня операцией…

К моменту моего возвращения в Париж Юрий Николаевич уже начал работу над «Иваном Грозным». 23 ноября я должен был ложиться в больницу, а 22 ноября Григ весь день меня развлекал. Вместе с ним и Бессмертновой мы зашли в Лувр полюбоваться картинами, потом вкусно пообедали, прогулялись по Тюильри. Было много хороших рассказов и воспоминаний про молодость Юрия Николаевича, про его первый приезд в Парижскую оперу. Мы провели фантастический день в том не по-осеннему теплом Париже с его ярким солнцем и голубым, без единого облачка, небом. Жизнь казалась бесконечно прекрасной и многообещающей…

Пети тоже окружил меня в те предоперационные дни невероятной заботой. Он не давал мне ни за что платить, сам покупал необходимые лекарства, вместе с Зизи водил меня то обедать, то ужинать. В этот период от Ролана и Грига я видел такое проявление нежности, что вообразить невозможно. А в Парижской опере Юг Галь и Брижит Лефевр вели себя как мои настоящие родители.

99

23 ноября я поехал в клинику… Перед моим отъездом из Москвы в Париж на операцию одна приятельница вызвалась меня куда-то подвезти на своей машине, я ходил с трудом, сильно хромая. Рядом со мной в салоне автомобиля оказалась ее подруга. Мы познакомились, завязался какой-то банальный разговор, в том числе о травме. Женщина вдруг спросила: «Когда у вас операция?» – «24 ноября». – «А когда у вас день рождения?» – «31 декабря». Она вдруг: «Очень вас прошу, не оперируйтесь 24-го, перенесите операцию