8

Обратная дорога показалась более короткой и легкой. Хотя на пути опять попадались тележки с панелями и хмурыми возчиками.

— Ерошка, а почему они снова едут навстречу? С грузом!

— Наверно, потому, что туннель кольцевой, — не очень-то понятно откликнулся он.

От пристани мы решили идти верхними улицами — хватит прибрежной экзотики. На мостках рядом с дебаркадером помыли ноги, я наконец обулся, и мы двинулись по лестнице, что вела вверх от дощатого речного вокзала. Лестница была извилистая, скрипучая. Время от времени она прерывалась площадками с некрашеными перилами и скамейками. На полпути мы присели отдохнуть. Ерошка сел боком к перилам, положил подбородок на занозистый брус. Стал смотреть куда-то за реку. Его плечо остро торчало под пыльным обвисшим трикотажем.

— Замучился ты со мной, — нерешительно сказал я. Он шевельнул плечом:

— Да нет, все о'кей… — Это молодецкое «все о'кей» прозвучало у него как-то не по-настоящему. Потом Ерошка встряхнулся, начал машинально приглаживать облизанной ладошкой растрепанную прическу. Посмотрел на меня, рассмеялся, разлохматил себя снова. Но мне показалось, что за смехом его — какое-то беспокойство.

— Тебе небось домой пора. Наверно, уже волнуются: куда ты девался…

— Кто волнуется? — бесцветным голосом отозвался он.

— Ну, кто… не знаю… — (Может, он сирота?) — Или дядя Альберт тебя одного дома оставил, когда уехал?

Ерошка поставил пятки на скамью. Обнял колени, уткнулся в них подбородком. В таком положении развернулся ко мне лицом. Серо-зеленые глаза стали очень темными. Даже тени появились под ними.

— Какой дядя Альберт? — с усталым вздохом сказал Ерошка.

— То есть… как какой…

Он выговорил, глядя в упор:

— Ну, неужели ты не понял до сих пор? Никакого дяди Альберта нет.

Холодок прошел у меня под рубашкой. Потому что я сразу поверил, понял: никакого Альберта нет. И не было. Пространство как бы перелистнуло прозрачную страницу, слегка изменив свою структуру.

Однако, все еще цепляясь за прежнюю реальность, я попытался спорить:

— А как же дом, у которого мы были? Крыльцо… Они чьи?

— Понятия не имею… — искренне сказал Ерошка. И сильно пожал плечами. Потом левой рукой взялся за оттопыренный мизинец на ноге, стал шевелить его и внимательно разглядывать.

— Послушай, а… сарай? Мой чемодан там…

— Нашел о чем думать… — бормотнул он.

«Но у меня же там рубашка чистая, носки, бритва. Я не могу ходить обормотом, как ты! И вообще, что все это значит…» — запрыгали в голове заготовки правильных фраз. Вместо этого я тихо спросил:

— Тогда объясни: зачем ты пришел на вокзал? Он оставил в покое мизинец. Глянул исподлобья.

— А ты… так ничего и не понял?

Глаза были все те же — темные, с тенью под нижними веками. Но вроде бы мелькнули в зрачках желтые искорки. И я спросил, приблизив к нему лицо:

— Ерошка, ты кто?

Он сбросил пятки со скамьи. Отвалился спиной к перилам, раскинул по ним руки. Стал совсем другим Ерошкой — спокойно-озорным, без всякой печали.

— Посмотри как следует! Разве не видишь? Я — это ты.

Вопреки всякой логике его неожиданное озорство передалось и мне. Будто самое главное было теперь — победить в веселом споре.

— Ничего похожего! Вот ни настолько! — Про оттопыренный мизинец я помнил, но осторожно умолчал.

— Конечно! — обрадованно согласился он. — Потому что я состою как раз из того, чего у тебя никогда не было. Оно в тебя не влезло, когда тебя делали, и осталось, как лишние детали. И пошло на меня.

Я не сдержал ехидства:

— Боюсь, что это не лучшие детали…

— Ну, как сказать! Кое-что тебе не помешало бы!

— Например? — уязвленно сказал я.

— Помнишь, как в моем возрасте ты ужасно боялся ос и шмелей? А я запросто ловлю их в кулак.

— Не было такого! Никогда я не боялся!

— Здесь не боялся. А когда жил в Ермильске…

— В каком еще Ермильске! Даже и не слыхал про такой!

— Ох уж… — брызнул Ерошка насмешкой.

Мне бы рассердиться, но вместо этого в голове началась беспомощная сумятица, как при дремотных видениях иных пространств и головоломок: задержать, запомнить хоть какую-то деталь! Разгадать…

Я отчаянно прислушался к себе, к шелесту ветра в береговой траве, к гудкам катеров и тепловозов. Может, пространство перевернет еще один лист, и тогда все станет ясно?

Однако ничего не случилось. А Ерошка болтал босыми ногами и поглядывал выжидательно.

— Послушай… а сам-то ты где живешь? С кем?

На него опять словно тень легла. Не грусть, но озабоченность какая-то. Серьезность.

— Не все ли равно… Я, может, еще и не живу вовсе…

Что за дурацкая философия? У такого-то малька!

Но я не стал его поучать и воспитывать. Вместо этого поверил, что он и правда никуда не спешит. Никуда не хочет уходить… Потому что не к кому?

В обычной реальности я, конечно же, занялся бы выяснениями и расспросами. И повел бы ершистого пацана домой. Но сейчас действовали законы Синего Треугольника (завязанного к тому же узлами). В его пространствах жила логика снов (порою более закономерная и понятная, чем в моей прежней бестолковой действительности). И я без всякого сопротивления подчинился этой логике. Принял простой факт, что данный Ерошка теперь повешен судьбой на меня и я отвечаю за него… Перед кем? Перед собой, перед Треугольником, перед Травяным и Песчаным Зайцем. Смешно, да? А вот окажитесь в Малогде и увидите — не смешно, а все по правде.

— Тогда что? Идем? — сказал я. Он вскочил.

— Идем!

— А куда?

— Куда-нибудь, — беспечно сказал Ерошка.

И мы как-то сразу оказались на Ключевском спуске, недалеко от фотомастерской.

…Стекло уже было вставлено. Оно отражало улицу, деревья, прохожих, и внутри было ничего не разглядеть. Рядом с витриной оказалось еще одно окно, поменьше. За его стеклом были выставлены разные фотоаппараты. Старых образцов. Лейки, «Фэды», «Любители», «Комсомольцы», трофейные маленькие камеры с гармошками. И все они — вот странно (или не странно, а логично?) — были покрыты зеленой, точнее — военно-полевой краской. Может, их принесли сюда фронтовые корреспонденты? (Хотя едва ли даже на фронте красили фотокамеры в зеленый цвет.)

Лишь один аппарат был черным. Довоенного образца, «Фотокор». Ледериновая плоская коробка с выдвинутой на никелированных полозках гармошкой и гибким тросиком у блестящего объектива. В точности такой, каким снимал меня когда-то Мотя Гольдштейн!