Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И доктор Марголин неожиданно замолчал посреди фразы.
— Дело не в кошерности, — сказал Грейн.
— А в чем же дело, позвольте спросить?
— Дело в том, что я напрямую виновен в смерти Станислава Лурье, и я подозреваю, что болезнь моей жены — тоже моя вина.
— Нет никаких доказательств, что рак начинается от огорчения.
— А я в это верю. Человеку не хочется жить, и он умирает. К тому же я сейчас нахожусь в таком положении, что как бы себя ни повел, кто-нибудь снова от этого погибнет. Вы сами сказали, что это убьет Бориса Маковера и погубит Анну. Короче, что бы я ни делал, как бы ни вертелся, все равно это приводит к жертвам. В буквальном смысле.
И Грейн тоже замолчал.
— Я позвонил вам именно потому, что хочу избежать жертв.
— Самое лучшее, что я могу сейчас сделать, это оставить всех в покое. Я оглянулся и вдруг увидел, что живу среди уголовников и я сам — один из них. Нет принципиального отличия между Яшей Котиком и мной. Такова горькая правда. Анна знает это, и поэтому возвращается к нему.
5
— Ну, ну, вы преувеличиваете. Если хотите бить себя кулаком в грудь и каяться перед кем-то, то я, наверное, неподходящий для этого человек. У меня есть своя мера вещей. Вы — не Яша Котик.
— Вы собираетесь говорить об Анне, и я отвечу вам так, как если бы вы были ее отцом или братом. В те месяцы, что я жил с Анной, у меня была не только жена, но и еще одна любовница. Я поклялся Анне всем святым, что расстался с той женщиной, но мы встречались при каждой возможности. Через два дня после похорон Станислава Лурье, во время траура, когда Анна сидела в их квартире, я отправился с той женщиной в гостиницу. А у нее уже был муж. Что такого ужасного сделал Яша Котик?
Соломон Марголин опустил голову.
— Что вас связывает с той женщиной? Настолько сильная любовь?
— Если бы все было хорошо, я бы не ушел от нее к Анне.
— Ну-ну, я понимаю, я все понимаю. Анна даже что-то такое говорила. Будь мы оба лет на двадцать моложе, я бы даже спросил вас, какую из этих двух женщин вы любите на самом деле. Но я слишком стар, чтобы задавать подобные вопросы. Меня в этой сфере ничем удивить невозможно. Роль примирителя мне противна, но я не хочу, чтобы Анна пошла ко дну.
— У нее есть один путь: найти себе солидного господина или называйте это как вам будет угодно.
— Так быстро не найдешь. Она сама женщина с тысячью комплексов. Было время, когда я сам не был к ней равнодушен, и тогда видел, что за путаница царит в ее душе. Я не хочу приносить вам дурных вестей, но ваша жена очень больна. Возможно, гораздо серьезнее, чем вы думаете.
— Я знаю достаточно. А откуда знаете вы?
— Ну, это врачебные тайны. Медицинский Нью-Йорк — это одно маленькое местечко.
— Пока она жива, я обязан быть с ней.
— Да, верно. Я не хочу лезть к вам в душу. Но что вы собираетесь делать вообще? Вернуться в синагогу? Вы, конечно, не обязаны мне отвечать.
— А почему нет? Дай Бог, чтобы я знал, что ответить. Я знаю болезнь, но не лекарство от нее. Все, что я увидел за последние тридцать лет у себя и у других, ясно показало мне, что современный человек — сплошной клубок преступлений. И в частной жизни, и в общественной: коммунизм, нацизм, зверства, совершавшиеся в Испании и в Эфиопии, повсюду. Под современной культурой я понимаю фактически все, что отличается от того еврейства, которое я знаю с детства. Это включает даже христианство, потому что христианство должно было стать компромиссом между Богом и миром: дать Богу все красивые слова, а миру — все гнусные деяния. Я бы считал, что человек вынужден быть таким — на этом фактически построен дарвинизм, — если бы не знал своего отца. Я видел собственными глазами образец человека, и чем старше я становлюсь, тем больше думаю о нем. Он тоже был человеком из плоти и крови, но он жил жизнью святого. Он фактически выполнял все то, что проповедуют евреи и христиане. Он действительно, без преувеличения, подставлял вторую щеку. Каждый раз, когда мною овладевают сомнения в роде человеческом и во мне самом, я вспоминаю о нем и спрашиваю себя: «Как он мог существовать? Что сделало его таким, каким он был?» Он, кстати, был не один такой. Я знал много таких евреев. Их можно было найти в каждом местечке, повсюду, где жили евреи. Среди тех, кого уничтожил Гитлер, были десятки тысяч праведников. Я в этом уверен так же твердо, как в том, что сейчас день.
— Но их уже больше нет.
— Они были, и это доказывает, что такое возможно. Во всех этих дарвинистских джунглях, посреди боен жили святые люди, которые день и ночь думали только о том, как бы не сделать кому-нибудь больно словом или даже мыслью. Но многие евреи сейчас как бы примирились с нацистскими зверствами. О них забывают, о них не говорят. Я сам как будто игнорировал все это. Когда в Польше вырезали мою семью, истязали их, предавали самым страшным мучениям, которые способно выдумать человеческое злодейство, я бегал по свиданиям и думал о всяком паскудстве. Еврейские интеллектуалы в Нью-Йорке устраивали для себя банкеты. О неевреях и говорить нечего. Для них это всего лишь мимолетный эпизод. Бывшие штурмовики ходят теперь в церкви, где священники рассказывают им о любви. А потом они идут в бары, в которых похваляются, сколько детских головок разбили, скольких евреев закопали живьем. Мой отец плакал горькими слезами на пост Девятого ава. У моей матери тайч-хумеш становился мокрым от слез, когда она читала о Хане и ее семерых сыновьях.[356] Но наши сердца превратились в камень. Я обвиняю не других, а самого себя. Как я стал лжецом, соблазнителем, убийцей, причем всем сразу? От кого и от чего я этому научился? Ведь между мной и ними всего одно поколение!..
— Вы прекрасно знаете ответ на этот вопрос: у них была вера, а у вас ее нет.
