больше некого ценить. Нынешняя ортодоксия — насквозь светская. К кому вы убежите? Куда бы вы ни пришли, вас неизбежно постигнет разочарование. Еврейство, особенно тот его сорт, который мы знали, было попыткой игнорировать этот мир, законы природы, историю. Он возник в гетто и погиб в гетто. В Вильямсбурге и в Меа-Шеариме[367] евреи пытаются отстроить его заново. Но их опять разгонят. И самое главное — вы не можете этого делать без веры, без того, чтобы верить в каждую букву книги «Шулхан арух» и книги «Зогар».

— Я возненавидел этот мир. Это точно.

— Ну да. Тут есть что возненавидеть. Но хотя бы в Бога вы верите? Я имею в виду именно Бога, а не его проявление в этом мире?

— Да, верю. Кто-то ведь управляет этим миром, какая-то сила, которая видит и знает. Я верю даже в Божественное провидение.

— Ну, значит, в вас есть больше веры, чем в большинстве ортодоксов. Но что вы можете сделать с этой верой? Если Бог желает молчать, никто не заставит Его говорить.

— Необходимо Его открыть, как открыли законы природы.

— Что ж, попробуйте. Ясно одно: Анна и вы — не пара. Вы будете искать Бога до самой смерти, и в последнюю минуту вашей жизни вы будете знать о Нем ровно столько же, сколько знаете сейчас. А что с профессором Шрагой? Он тоже всю жизнь искал Бога и в итоге нашел какую-то сумасшедшую бабу, лгунью, шарлатанку. И все это сразу, одновременно.

— Но где-то ведь обязательно должен быть свет!

— Где? Ну, может быть… Сам я тоже нуждаюсь хоть в малой толике света…

Глава двадцать вторая

1

В начале сентября в отеле «Даунтаун» состоялся прием, «парта». Доходы от него должны были пойти на оказание помощи русским жертвам войны. Фактически же деньги забрала Коммунистическая партия США. Но об этом знали только руководители. Актеры, с которыми Яша Котик играл в новой пьесе, продали ему два билета по двадцать пять долларов за билет. Яша Котик немного побаивался идти на «парти», который устраивали левые. Он ведь еще не имел американского гражданства, а только-только выправил бумаги в иммиграционной службе. Однако Яша знал, что отказаться будет еще опаснее. Они все красные: актеры, режиссер, директор, даже богатые люди, те самые «ангелы», которые финансировали постановку пьесы. Яша Котик уже понял, что в этих кругах ни в коем случае нельзя слова дурного сказать о сталинском режиме. Он уже читал по-английски и обратил внимание, что те же самые газеты, которые публиковали антикоммунистические редакционные статьи на первой полосе, проводили коммунистическую политику в своих театральных и не только театральных разделах. Там постоянно нахваливали красных драматургов и актеров и смешивали с грязью тех, кто не был красным. Выглядело это так, будто капиталистические газеты заключили между собой негласный договор: с одной стороны, делать вид, что они резко критикуют советскую политику, а с другой — всеми силами поддерживать красных в Америке и бойкотировать тех, кто не принадлежал к их числу. Так зачем же ему, Яше Котику, делать из себя мученика ради истины? Если им так нравится, то и ладно. Если Бродвей — красный и Голливуд — красный, то и он, Яша Котик, должен быть красным. Он знал даже коммунистов, мнение которых имело вес в Вашингтоне.

Яша Котик позвонил Анне и пригласил ее пойти вместе с ним на этот прием. Анна согласилась. Она была против коммунистов, но русскому народу помочь надо. Кроме того, Анна хотела встретиться с друзьями Яши Котика. В такси Яша целовал Анну и говорил о женитьбе. Сколько можно ждать? Пусть она оформит с ним брак, и жизнь начнется. Яша Котик клялся Анне, что, кроме нее, никогда не любил никакую женщину. Он зарабатывает теперь большие деньги. Его имя сияет электрическим светом на Бродвее. У него есть договоры с Голливудом. Критика возносит его до небес. Он уже не мальчишка. Ему нужен дом. Он хотел бы еще завести ребенка или двух детей. Зачем это откладывать? Сейчас самое время. Анна слушала его речи. Она улыбалась, закусив нижнюю губу. Потом сказала:

— Может быть, ты и говоришь правду, но как можно верить лгуну?

— Лгун тоже иной раз не лжет.

— Я еще не слышала от тебя ни единого правдивого слова.

— Ты слышишь его сейчас. — И вдруг спросил: — Ну что мне сделать? Вырвать из груди сердце, чтобы показать тебе, что в нем творится?..

Прием был успешным. Пришли около тысячи человек. Яша Котик расхаживал по залу с Анной. Он приветствовал друзей и почитателей своего таланта и представлял им свою спутницу. Почти все здесь его знали. Не столько по пьесе, в которой он только что сыграл роль, как по советскому фильму. Люди, с которыми он не был знаком, осыпали его комплиментами. Его просили хотя бы коротко рассказать о театральной жизни в Советском Союзе и в Польше (где он тоже сыграл в одном фильме). Были здесь даже такие, кто помнил его по Берлину. «Ой, весь мир — это одно маленькое местечко, — говорил Яша Котик Анне. — Я думал, что меня уже забыли, как умершего. Но все меня знают, все меня помнят. Что за город этот Нью-Йорк? Откуда у американцев берется такая память?» В России он не раз лежал ночами в холодном каменном доме или даже под крыльцом, голодный, вшивый, укрытый тряпьем, и все время боялся, как бы его не арестовали, не сослали, не поставили к стенке. А в Нью-Йорке его в то же самое время знали, хвалили. Теперь с ним здесь разговаривали так, будто он был заместителем Сталина, вторым после царя, как говорят по-еврейски. Люди говорили всякие колкости по поводу Америки. «Ой, детки, если бы вы знали правду! — говорил себе Яша Котик. — Но фигу вы чего узнаете. Да вы и не хотите знать. Вам обязательно надо быть в оппозиции. Вам обязательно надо играть в революцию… Деньги у вас есть. Вы свободны. А вам хочется к тому же быть прогрессивными… Вы плюете в тот колодец, из которого пьете. А иначе вы — реакционеры…» Две женщины, одна высокая, другая маленькая, остановились рядом с Яшей Котиком и Анной и не желали отходить. На черных волосах маленькой женщины был красный тюрбан. Яша Котик разбирался в украшениях. Он понял, что эта женщина носит бриллианты на многие тысячи долларов. Лицо у нее было плоское, глаза напоминали черные оливки. Она разговаривала маслянистым голосом