взгляд орка изменился, стал холодным и непроницаемым, точно глухая стена; по-видимому, Радбуг уже сам жалел о своих случайно оброненных словах и так некстати заведенном, ни к чему не ведущем необдуманном разговоре. Не глядя на Гэджа, он глухо буркнул:

— Я тоже. Кумекай сам! Я ничего не могу обещать! — И, отвернувшись, шагнул за порог, с глухим стуком захлопнув за собой дверь.

35. Подземелье

Почти всю ночь Гэдж не сомкнул глаз. Лишь под утро, измученный тревогой и неопределенностью, он наконец задремал — и во сне брел через анфиладу пустых, жутких в своей однообразности комнат, по длинным темным коридорам, уходящим куда-то в недра земли… Разбудил его грохот жестяной посуды и доносящаяся в паузах невнятная брань.

В небольшом камине горел огонь. Каграт был не только отвратительно трезв, но и бадяжил в оловянном котелке какое-то варево, пыхтящее над огнем. В крохотной каморке клубилась стена дыма — продукт горения отсыревшего угля, извлеченного со дна угольного ларя, — каким-то чудом Каграту удалось вернуть этому сомнительному топливу природную горючесть. Не иначе папаша где-то умудрился раздобыть бумаги на растопку…

Бумаги?..

Внезапная догадка обрушилась на Гэджа, как удар дубинки.

Котомка его лежала под лавкой, брошенная туда и уже позабытая — и, превозмогая головную боль, которая к утру с особой утонченностью сосредоточилась в синяке на лбу, Гэдж вытащил сумку на свет. Вытряхнул на пол содержимое: кинжал, флягу, гребешок, обрывки бумаги — несколько завалившихся в глубину сумки измятых листов… Это было все, что осталось от бессмертной саги о похождениях Анориэля и иже с ним; прочее было изъято Кагратом, изорвано в клочки и брошено в камин, на сырые заплесневелые угли — и сгорело там, и обуглилось, и рассыпалось в пепел, и умерло, равнодушно пожранное огнем.

Мир перед глазами Гэджа перевернулся. Какое-то долгое мгновение ему казалось, что потолок сейчас обрушится ему на голову.

— Т-ты… — прохрипел он. — Ты все сжег!

— Чё? — Каграт был слишком занят своей стряпней, чтобы обращать на него внимание.

Прыжком Гэдж оказался возле очага, оттолкнул оторопевшего папашу, сунулся в камин, в нестерпимый жар, надеясь отыскать, спасти, вырвать у огня хоть что-то… Но поздно, поздно! Творениям его пришел безвозвратный конец — тепло и свет, которые они были призваны нести в мир, бесславнейшим образом отгорели во тьме кагратовой конуры, не согрев никому ни тело, ни душу.

Каграт рывком выдернул его из огня.

— Ты чего, совсем ополоумел, чумной — в пекло кидаешься? Супец попортишь… Жить тебе обрыдло — побейся головой об стену.

— Т-ты, — прохрипел Гэдж; лицо его было обожжено и испачкано сажей, волосы опалены — но он не чувствовал ни боли, ни запаха гари, захлебываясь обрушившимся на него несчастьем — худшим, что, казалось ему, с ним еще могло случиться. — Ты сжег мои рукописи!

— «Мои рукописи», — очень похоже, очень зло передразнил Каграт. — Ну, сжег — и что? Надо было чем-то огонек затеплить… Жалко тебе, что ли? Еще столько же намараешь, ты же только на это и способен!

«Да что ты об этом знаешь!» — хотел крикнуть Гэдж — но не крикнул, не мог вымолвить ни слова, язык у него словно окаменел и лежал во рту тяжелым никчемным булыжником. Задыхаясь от ненависти к Каграту, в бессилии кусая костяшки пальцев, он стоял и смотрел на черные, обугленные клочки бумаги, забившиеся по краям очага — все, что осталось от его былых, рожденных в муках творений, пусть глупых, убогих и неуклюжих, но бесконечно дорогих его сердцу: так дитя, самое невзрачное на взгляд постороннего, мнится матери чудеснейшим и прекраснейшим созданием на свете. Нет, не измаранные чернилами обрывки бумаги погибли в огне, не наивные сказки Гэджа, плоды его детских дум и мечтаний — погибла частица его души, последний мосток, связывавший его с прошлым. А взамен рождалось что-то другое — что-то неведомое, недоброе, чуждое, истинно орочье, до сих пор надежно захороненное в самых дальних и глубоких тайниках его существа…

— Ну, будет уже сопли жевать, — раздраженно проворчал Каграт и всунул в руки Гэджа деревянную плошку с жидкой похлебкой из чечевицы. — Давай, харчись живей и топай на дровяной склад, там тебя, оболтуса, живенько к делу приставят, хватит уже в носу попусту ковырять. А мне сегодня нянчиться с тобой недосуг — служба…

* * *

Дровяной склад находился в соседнем дворе.

Заправлял здесь низенький и щуплый снага Кархаш, который имел кличку «Бешеный», и вовсе, подозревал Гэдж, не оттого, что был замечен в слюнотечении или водобоязни, и даже не из-за вздорного неуравновешенного нрава — а потому, что порой на ровном месте (хоть бы и посреди разговора или мирного подсчёта поленниц) начинал вдруг трястись всем телом, непроизвольно брызгать слюной и дико вращать глазами. А, поскольку один глаз у него и без того немного косил, зрелище эти внезапные припадки производили поистине жуткое, так что даже нахальные рраухуровы «щенки» предпочитали с Кархашем не связываться и лишний раз ему не перечить.

Работали на складе в основном маленькие пещерные орки-снаги: пилили и рубили бревна, привозимые с лесоповала, на небольшие круглые чурбачки, потом кололи эти чурбаки на поленья и складывали их либо в поленницы, либо на телеги, которые развозились по территории Крепости. Кархаш появлению Гэджа не слишком обрадовался, покосился на него неодобрительно, раздумчиво пожевал губами, потом все-таки выдал ему небольшой плохо заточенный топорик и указал на груду чурбаков, лежащую под ближайшей стеной.

Работа была несложная и привычная, хоть и однообразная. Гэдж ставил на колоду чурбак торцом вверх и с размаху вгонял в него топор — точно посередине. Иногда силы удара оказывалось достаточно, чтобы чурбачок раскололся на пару поленцев; иногда топор застревал в вязкой древесине — тогда Гэдж переворачивал топор вместе с чурбаком, с силой бил по колоде обухом — и чурбачок с треском разлетался на две жёлтые, как масло, пахнущие свежим деревом половинки. Работа спорилась — в особенности потому, что на месте каждого убиваемого чурбака Гэдж представлял ненавистный взлохмаченный затылок Каграта…

Ближе к середине дня на подмогу набежали рраухуровы «щенки». В пару к Гэджу встал какой-то лопоухий парень не то по имени, не то по кличке Бары́ш; его брат-близнец (они были похожи, как две капли воды, разве что у барышева братца в копну волос была воткнута рыбья кость) собирал наколотые поленья, относил под навес и складывал там в поленницу. Начали они бодро-весело, с огоньком: порядки Дол Гулдура работой брезговать не позволяли, — но тут мимо прошел рыжий Шаграх, что-то