Голова моя пошла кругом.

— Разве ты не знаешь, мама, — услышала я, как в тумане, голос Роба. — Есть еще те, кто желают увидеть на престоле меня, я не этого мерзкого Якова.

Я покачала головой. Нет, это невозможно…

— Роб! Милый, подумай, что ты такое говоришь?

Но он подтянул сапоги, пригладил взлохмаченные волосы и быстро спросил:

— В коридоре есть стражник?

Я поглядела в крохотную щелку в тяжелой двери.

— Я никого не вижу.

— Может быть, после того, как ты уйдешь, мне удастся…

Меня объял ужас:

— Нет, я не хочу тебя оставлять!

— Чем дольше ты здесь, тем больше риска для меня.

Он убедил сам себя, что одно мое присутствие здесь, в его камере, уже само по себе знак. Знак того, что его выпустят, — или позволят сбежать. Я так хотела верить ему, вопреки всем доводам разума и здравого смысла…

Я порывисто обняла его и прижала к груди так сильно, как только могла. Сердце мое говорило мне, что он ошибается, что он должен принять правду, какой бы ужасной она не была, и что для него нет спасенья. Но тут внутренний голос сказал мне: «Милосердие! Ты — мать, ты должна проявить милосердие. Ты должна дать ему надежду!»

И я разжала руки, отпустила его широкие, сильные плечи, улыбнулась ему — улыбкой искренней и неподдельной радости — и позвала тюремщика, давая знать, что свидание окончено.

— Жди меня, мама. Я постараюсь послать тебе весточку, когда выберусь отсюда, — прошептал Роб.

Я кивнула, продолжая улыбаться, и посмотрела в его лицо, которое так любила, постаралась запомнить каждую его черточку, каждую складочку, каждую линию… Я не отводила взгляда, хотя тяжелые шаги тюремщика уже послышались у дверей, потом зазвенели ключи — и вот уже Роб торопливо говорит мне слова прощания… Пусть глаза мои застилали слезы, но я знала, что он прав. Он станет свободным. Его мучения не продлятся долго. Конец настанет быстро, на рассвете. Но до этого я дам своему любимому сыну то единственное, что еще могу дать. Я дам ему надежду.

Оказавшись снаружи, под холодным ночным ветром, я зарыдала в голос, хватаясь за ледяные камни, из которых была сложена это крепкая старинная темница. Выхода не было! Никогда раньше и никогда позже я так не плакала. Не было ни чувств, ни мыслей, ни смысла жить дальше. Только скорбь и безысходность.

Роб, сын мой!

Я посмотрела вверх, на раскинувшийся надо мною шатер ночного неба. Оттуда на меня и на спящий город смотрели яркие, равнодушные звезды. Сквозь слезы я обращалась к ним, должно быть, о чем-то просила, но они не отвечали.

Тогда я вспомнила, как укладывала маленького Роба спать, как гладила его по головке, как говорила: «Спи, сынок! Потанцуешь во сне с ангелами!» И теперь я принялась твердить эти слова десятки, нет, сотни раз, пока они не превратились в неразборчивый шепот, и тогда, совершенно ошеломленная и потерянная, я позволила посланцу королевы увести меня от стен тюрьмы и отвезти обратно в Лестер-Хаус.

ДРЕЙТОН-БАССЕТ, СТАФФОРДШИР

20 декабря 1634

Наконец это случилось: старше меня никого не осталось. Мне девяносто четыре года, и я на целых два года старше мистрис Во из Бишопс-Уиттлвуд, а она вряд ли переживет меня. Она часто падает в обморок, ходит, опираясь на две трости, и слишком близко к сердцу принимает раздоры между королем и его мятежным парламентом[182].

Да, я очень стара, как вам, без сомнения, скажут мои праправнуки, но с годами я не утратила гордости и, не побоюсь этого слова, некоторого тщеславия. Я желаю, чтобы мой голос был услышан, пусть он стал скрипучим, дрожащим и не годным для исполнения псалмов и рождественских гимнов. Оставляю пение детям, чьи ангельские голоса в преддверии Рождества доносятся до меня из церкви Святого Петра, пролетая через тихое кладбище, когда я пишу эти строки.

Я сижу за старым дубовым письменным столом моего отца, среди реликвий прошлого. Эти вещи дарят мне покой и уют, как теплые кирпичи, на которые я ставлю свои старые ноги холодными зимами. Передо мной портреты моих детей — все они уже давно умерли, картина, изображающая последний корабль Фрэнка под названием «Божий Дар», засушенный букет из роз и маргариток, которые прошлой весной принесла мне одна из моих правнучек или праправнучек. Наверное, та, что приходится дочкой одной из дочерей Дороти. Та, что взяла у меня мои золотисто-рыжие волосы цвета последних осенних листьев. Та, что из хорошеньких.

Должна признаться, я не помню, как их всех зовут. Слишком много мальчиков и девочек вокруг меня рождались, росли, влюблялись, — а потом болели и умирали. Я — как самое старое дерево в лесу. Самый замшелый камень на церковном кладбище. И скоро упокоюсь под таким камнем.

В дальнем углу отцовского стола стоит чучело фазана, блестя ярко-красными и золотистыми перьями — воспоминание о страстном охотнике Уолтере. А вот старые очки Роберта, которые мне так дороги. И медальон с прядью волос Роба. Нежный светлый локон, срезанный с его головы, когда он был еще ребенком. Ах, Роб, Роб, мое дитя Вечерней Звезды…

Но вернемся в настоящее. Сейчас, когда я проживаю девяносто четвертый год своей жизни, я решила закончить мою историю, — ту повесть, которую я начала писать уже давно и заполняла по мере моих скромных сил своими воспоминаниями и мыслями. Я хотела описать всю мою жизнь, но когда дошла до страшного дня тридцать три года тому назад, когда казнили Роба, то больше не смогла написать ни строчки — до сего дня.

Но сегодня мой правнук Джарвис[183] взял на себя смелость напомнить мне, что время не бесконечно. Впрочем, когда тебе почти девяносто четыре, в последнем начинаешь сомневаться. Он намекнул, что хорошо бы дописать пару заключительных страниц моей истории. «И постарайтесь покороче, бабушка», — с улыбкой сказал он, ободряюще похлопав меня по плечу.

Должна заметить, что Джарвис, при всем своем снисходительном отношении ко мне и к огромной стопке листов, составляющих мою повесть, — не слишком хороший поэт, хоть и мнит себя таковым. Стихи его банальны и лишены новизны. Они отдают затхлостью, как и его дыхание. Ненавижу мужчин, которые покровительственно относятся к женщинам. Я не пишу стихов, но если бы писала, то постаралась бы, по крайней мере, быть оригинальной.