Лично она была выше подобных предрассудков. Еврей, турок, язычник – не все ли равно? Ее счастье не будет зависеть от вероисповедания мужа. Конечно, она будет посещать церковь; она всегда ходит в церковь, потому что так положено. Что до мужа, вряд ли она убедит его ходить в церковь (да и неизвестно, насколько это желательно), но, возможно, он согласится не ходить никуда, чтобы она могла говорить, будто он христианин. Джорджиана подозревала, что таково христианство молодого Гольдшейнера, которым так хвалятся Старты.

Будь мисс Лонгстафф одна в целом мире, она бы смотрела в будущее спокойно. Однако она боялась родителей. Леди Помона была до нелепого старомодна и о евреях говорила с ужасом – всегда громко осуждала тех, кто впускает их в свои дома! Увы, Джорджиана прежде вторила в этом матери. Что до отца – если он чем и заслужил право именоваться консервативным политиком, так это своим мнением по вопросу о допуске иудеев в парламент. Когда закон все же приняли, он объявил, что Англия катится в пропасть. С тех пор как только кредиторы становились назойливее обычного, а Слоу и Байдевайл ничем не могли ему помочь, он объявлял причиной своих бед тот самый злосчастный билль. Как сказать родителям, что она помолвлена с человеком, который ходит по субботам в синагогу и соблюдает все прочие мерзкие обычаи этого презираемого народа?

Что мистер Брегерт жирный, старый и красит волосы, само по себе угнетало, но другое было куда страшнее. Мисс Лонгстафф, девица рассудительная, трезво оценивала собственные возможности. Она вступила в жизнь с очень большими надеждами, веря в свою красоту, светскость матери и богатство отца, и теперь, после десяти лет охоты за мужем, понимала, что все время метила немного слишком высоко. В девятнадцать, двадцать и двадцать один она была убеждена, что перед ней открыт весь мир. Статная, с правильными чертами и белой кожей, она числила себя одной из первых красавиц и полагала, что вправе рассчитывать на богатство и титул. В двадцать два, двадцать три и двадцать четыре ее устроил бы любой пэр или старший сын пэра с городским домом и сельской усадьбой. В двадцать пять и двадцать шесть Джорджиана считала достойными кандидатами баронетов, сквайров и даже одного-двух модных адвокатов. Теперь стало ясно, что запросы придется снизить. Впрочем, имелись три пункта, в которых мисс Лонгстафф не намеревалась уступать: она не будет бедной, не откажется от лондонских сезонов и не останется старой девой. «Маменька, – часто говорила она, – я никогда не выйду за бедного». Леди Помона выражала ей полное одобрение. «И, маменька, поступить с собой, как София, для меня верная смерть. Провести всю жизнь в Тудлеме с Джорджем Уитстейблом!» Леди Помона и с этим согласилась, хоть считала Тудлем-Холл замечательным домом для старшей дочери. «И, маменька, вы с папенькой сойдете от меня с ума, если я так и буду жить в доме. И что со мной будет, когда все достанется Долли?» Леди Помона, пытаясь в меру сил вообразить время, когда по ее кончине деньги и дом отойдут к Долли, признавала, что до тех пор Джорджиане нужно обзавестись собственным домом.

И как это сделать? В девятнадцать кажется, будто женихи растут на кустах, как смородина, в двадцать девять видишь, что они редкий оранжерейный фрукт. Брегерт богат, живет в Лондоне и будет каким-никаким мужем. Люди делают такие шаги, и общество их прощает. Отчего ей не сделать такой шаг? Тут нужна лишь отвага – отвага и настойчивость. Она научится говорить о Брегерте, как леди Монограм – о сэре Дамаске. Джорджиана помнила, как они с Джулией Триплекс дружно презирали какую-то несчастную девицу, вышедшую за человека с еврейской фамилией, чей дед, возможно, был иудеем. Тем не менее она собралась с духом и сообщила старой подруге о помолвке.

– Ой-ой, – сказала леди Монограм. – «Тодд, Брегерт и Гольдшейнер»! Мистер Тодд, если не ошибаюсь, из наших.

– Да, – смело ответила Джорджиана. – А мистер Брегерт иудей. Его зовут Иезекиль Брегерт, и он иудей. Можешь говорить об этом что хочешь.

– Я ничего об этом не говорю, дорогая.

– И думать можешь что хочешь. С нашей юности многое изменилось.

– Очень многое, судя по всему, – сказала леди Монограм.

В религиозной принадлежности сэра Дамаска сомнений никогда не было. Правда, кроме как на собственной свадьбе, в церкви его никто не видел.

Однако для разговора с отцом и матерью требовалась еще бо́льшая храбрость, и ее Джорджиана в себе пока не находила. Утром жених был с нею у Мельмоттов на Брутон-стрит. Мельмотты, разумеется, знали о помолвке и всецело ее одобряли. Мадам Мельмотт даже считала своей заслугой, что такое удачное дело сладилось под ее присмотром – это как будто уравновешивало злосчастную выходку Мари. Посему Брегерту разрешалось приходить когда угодно, и в то утро ему угодно было прийти. Они сидели одни в гостиной, Брегерт настаивал на скорой свадьбе.

– Полагаю, Брегерт, об этом говорить еще рано, – сказала мисс Лонгстафф.

– Ви можете сразу преодолеть затруднение и называть меня Иезекиль, – заметил он.

Джорджиана поморщилась и не сделала попытки нежно произнести его имя, как это в обычае у невест.

– Миссис Брегерт звала меня Эзи, – продолжал он, говоря, разумеется, о матери своих детей.

– Когда-нибудь постараюсь, – ответила мисс Лонгстафф, глядя на жениха и жалея, что нельзя получить его дом, деньги и статус замужней женщины без прилагающихся хлопот. Она не думала, что когда-нибудь сумеет назвать его Эзи.

– И когта это будет? Я предлагаю как можно ближе к началу августа.

– Августа! – почти вскрикнула она.

Был уже почти июль.

– А потшему нет, дорогая? Ми могли бы провести медовый месяц в Германии – в Вене. У меня там дела и много друзей.

И жених стал уговаривать ее назначить дату в ближайшем месяце. Будет удобнее, чтобы он взял ее из дома Мельмоттов, а Мельмотты в августе уедут из Лондона.

В этом был резон. Если она не выйдет замуж из дома Мельмоттов, то придется устраивать свадьбу в Кавершеме, о чем страшно даже подумать. Нет, она должна совершенно отделиться от отца и матери и слиться с Мельмоттами и Брегертами – покуда не завоюет себе собственное положение. Если этого можно добиться деньгами, она не постоит за расходами.

– По крайней мере, я должна спросить маменьку, – сказала Джорджиана.

Мистер Брегерт со свойственным его нации благодушием удовлетворился этим ответом и ушел, пообещав увидеться с невестой на приеме у Мельмоттов. Та некоторое время сидела в молчании, думая, как сообщить обо всем родным. Не лучше ли сразу