храбро. Оглядываясь на час-два назад, Мельмотт понимал, что в банкетном зале не только испугался, но показал свой страх. Все случилось так неожиданно, что он изменил себе. Не надо было задавать вопросов мистеру Тодду и мистеру Боклерку, надо было любезнее обычного обращаться к лорду Альфреду, спрашивая того о пустых местах. Однако сделанного не воротишь. Удар был неожиданным, и он пошатнулся. Но больше он не пошатнется. Ничто его не испугает – ни рука полисмена на плече, ни ордер на арест, ни предательство друзей, ни презрение Сити, ни молчание Вест-Энда. Завтра он выйдет к избирателям так, будто все безоблачно. Пусть увидят хотя бы, что у него есть сердце. И еще Мельмотт сознавался себе, что погрешил заносчивостью. Он понимал это с той ясностью, с какой мы все видим свои ошибки, которые уже не исправить. Надо было держаться любезнее с теми, в чье общество он пробился, надо было привязать их к себе не только деньгами, но и добротой. Теперь Мельмотт это видел, как видел и то, что сделанного не воротишь. Думаю, перебирая в голове все перечисленное, он гордился собственной отвагой. Очень многое могут подозревать. Что-то могли выяснить. Однако доказать это будет, скорее всего, непросто. Мышку или мелкую птичку поймать легко, но волка и коршуна голыми руками не возьмешь. Он еще поборется – всеми средствами, какие у него есть. Самый размах его афер послужит ему защитой. И может быть, то, что он принимал таких людей, в какой-то мере его оградит. Человека, за чьим столом обедал истинный Брат Солнца, нельзя приволочь на скамью подсудимых, как простого воришку.

Мадам Мельмотт весь вечер простояла на верхней площадке лестницы, присаживаясь на поставленный сзади стул, когда поток гостей ненадолго иссякал. Обедала она, разумеется, с гостями – вернее, сидела за столом, – но там от нее ничего не требовалось. Слухи до нее еще не добрались, и ей не пришло в голову смотреть, есть ли за столом пустые места. Она сидела, уставясь на его китайское величество, и, наверное, гадала, как до такого дожила, а после обеда перешла в гостиную и там исполняла свои обязанности, мечтая поскорее лечь. Думаю, мадам Мельмотт не особенно сочувствовала мужу в его трудах и не очень понимала высоту своего положения. Деньги она любила, и благополучную жизнь, и, быть может, бриллианты и хорошие платья, но ей не доставляло удовольствия общество герцогинь, и она не мечтала лицезреть императора. С начала Мельмоттовой эры все знали, что с мадам Мельмотт не ведут светских разговоров.

Мари Мельмотт отказалась от места за банкетным столом. Поначалу отец злился – он хотел, чтобы дочь сидела рядом с лордом Ниддердейлом как его невеста. Однако с побега в Ливерпуль этот разговор не возобновлялся. Отец по-прежнему настаивал на помолвке, но больше не хотел выставлять ее напоказ. Тем не менее в гостиную Мари вышла и сперва стояла рядом с мадам Мельмотт, затем отступила в толпу. Некоторые дамы с любопытством поглядывали на девицу, убежавшую из дому при таких пикантных обстоятельствах, но никто с ней не заговаривал, пока она сама не увидела знакомую и не обратилась к ней, собрав все свое мужество. То была Гетта Карбери, которую привезла сюда мать.

Приглашения леди Карбери и Гетте прислали, естественно, до побега и, так же естественно, после побега о них не напоминали. Леди Карбери очень хотела сохранить хорошие отношения с мистером Мельмоттом и спросила мистера Брона, как поступить. К мистеру Брону она прибегала во всех своих затруднениях. Мистер Брон собирался идти на обед, – разумеется, дело происходило в ту пору, когда репутация мистера Мельмотта была чиста как снег. Мистер Брон не видел, отчего леди Карбери не воспользоваться приглашением. Похищение молодой особы «вас не касается», сказал мистер Брон. «Я бы пошел, хотя бы с целью показать, что вы не считаете себя замешанной». Леди Карбери поступила по его совету и взяла с собой дочь. «Чепуха, – ответила мать на возражения дочери. – Мистер Брон смотрит на дело очень правильно. Это не семейный прием, а возможность увидеть императора, и мы Мельмоттам ничего дурного не сделали. Я знаю, ты хочешь посмотреть на императора». За несколько минут до их отъезда на Уэльбек-стрит принесли записку от мистера Брона, написанную карандашом и отправленную с курьером из дома Мельмотта. «Ничего не слушайте, приезжайте. Я здесь, и, насколько могу видеть, все в порядке. И. прекрасен, п. в изобилии». Леди Карбери, до которой слухи еще не доползли, ничего не поняла, но, разумеется, поехала. И Гетта с ней.

Она одиноко стояла в уголке, рядом с матерью – та, созерцая ужасающую безмятежность императорского лика, беседовала с мистером Букером. Мари робко подошла и поздоровалась. Гетта отвечала не очень сердечно; Мари пугала ее и как дочь Мельмотта, и как девица, которую брат должен был увезти и не увез. Однако та ничуть не обиделась.

– Надеюсь, вы не сердитесь, что я с вами заговорила.

Гетта улыбнулась уже ласковее. Она не могла сердиться на то, что Мари заговорила с ней, гостьей на приеме у своей матери.

– Полагаю, вы знаете про вашего брата, – зашептала Мари, глядя в пол.

– Я слышала об этом, – ответила Гетта. – Сам он мне не рассказывал.

– О, как бы я хотела узнать правду! Я ничего не знаю. Конечно, мисс Карбери, я его люблю. Я так его люблю! Надеюсь, вы не думаете, что я бы на такое решилась, если бы не любила его больше всех на свете. Вы не согласны, что, если девушка кого-нибудь любит – любит по-настоящему, – это должно быть для нее на первом месте?

Гетта была не готова ответить на такой вопрос. Она бы ни при каких обстоятельствах не убежала с молодым человеком.

– Не уверена. Трудно сказать.

– А я уверена. Зачем все остальное, если нет счастья в любви? Мне безразлично, что обо мне скажут и что со мной сделают, лишь бы он был мне верен. Почему… он… ничего мне не сообщил?

На этот вопрос тоже трудно было ответить. С того ужасного утра, когда сэр Феликс ввалился домой пьяный – теперь уже четыре дня назад, – сегодня он впервые вышел из дому. Это случилось за несколько минут до отъезда леди Карбери на прием, но до того он почти не вставал с постели: спускался к обеду полуодетый, а все остальное время проводил в спальне, где курил, пил бренди с содовой и жаловался на головную боль. Считалось, что сэр Феликс болен, но на самом деле ему было страшно