где-нибудь показаться. Он знал, что затеял ссору в клубе, что шатался пьяным по улицам и что все слышали о его несостоявшемся побеге в Ливерпуль. Сегодня, не в силах больше изводиться тоской, он выполз из дому с целью найти утешение у Руби Рагглз.

– Скажите мне! Где он? – взмолилась Мари.

– Последнее время ему нездоровилось.

– Он болен? Ах, мисс Карбери, скажите мне, пожалуйста. Вы ведь можете понять, что значит любить его, как люблю я?

– Он болел. Теперь ему вроде бы лучше.

– Почему он не пришел ко мне, не написал, ничего мне не сообщил? Это ведь жестоко, правда? Скажите – вы ведь должны знать, – правда ли он меня любит?

Гетта совсем растерялась. Ее тронуло искреннее чувство Мари, и сердце отзывалось на любовь к брату, но такая откровенность малознакомой девушки приводила ее в смущение.

– Феликс ничего не рассказывает мне о себе, – ответила она.

– Если он меня не любит, то всему конец, – проговорила Мари. – Если б я только знала! Если он меня любит, я ради него готова на все. Никакие папенькины слова меня не остановят. Вы – первая, кому я говорю о своих чувствах. Странно, правда? У меня нет никого, с кем можно поговорить. Вот мои чувства, и я их не стыжусь. Нет ничего постыдного в любви. А вот выйти замуж без любви очень дурно. Так я считаю.

– Да, – ответила Гетта, думая о Роджере Карбери.

– Но если Феликс меня не любит! – продолжала Мари.

Она понизила голос до шепота, но так, что собеседница по-прежнему слышала каждое слово. Гетта была уверена, что брат ничуть не любит Мари Мельмотт и лучше бы той узнать правду, однако у нее не было силы произнести такие слова.

– Просто скажите, что думаете, – попросила Мари.

Гетта молчала.

– А… ясно. Так мне надо от него отказаться, да?

– Что я могу сказать, мисс Мельмотт? Феликс ничего мне не говорит. Он мой брат, и, разумеется, я люблю вас за то, что вы его любите.

Гетта почти что покривила душой, однако она чувствовала, что должна сказать что-нибудь доброе.

– Правда? Как я надеюсь, что это так! Мне бы очень хотелось, чтобы вы меня любили. Думаю, меня никто не любит. Вон тот молодой человек хочет на мне жениться. Вы его знаете? Его зовут лорд Ниддердейл. Он очень милый, но любит меня не больше, чем вас. Мужчины, они такие. Я не такая. Я бы вышла за Феликса и трудилась для него до седьмого пота, будь он беден. Так, значит, все кончено? Вы передадите ему от меня несколько слов?

Гетта согласилась, хоть и не была уверена, что правильно брать на себя такое поручение.

– Просто скажите ему, что я хочу знать. Вот и все. Я хочу знать. Вы поймете. Я хочу знать настоящую правду. Думаю, я ее уже знаю. Тогда мне все равно, что со мной будет. Наверное, я выйду вон за того молодого человека, хоть это и очень дурно. Я буду вести себя так, словно у меня нет ни души, ни сердца. Однако после того, что произошло, он должен мне хоть что-то написать. Вы согласны?

– О да.

– Тогда передайте это ему. – И Мари, кивнув, тихонько отошла в сторону.

Ниддердейл смотрел, как она беседует с мисс Карбери. До него слухи дошли, и, разумеется, он чувствовал, что должен быть начеку более кого бы то ни было. Но Ниддердейл не поверил услышанному. Что люди бывают совершенно безнравственными, что они пьют, играют, залезают в долги и соблазняют чужих жен, было для него делом обыденным и ничуть его не шокировало. Однако по молодости он еще не мог поверить в мошенничество. Его невозможно было убедить, что Майлз Грендолл передергивал, и мысль, что мистер Мельмотт подделал документ, казалась ему такой же невероятной, как то, что офицер обратился в бегство. С простыми солдатами, думал Ниддердейл, такое случается. В последнюю встречу он почти влюбился в Мари и теперь испытывал к ней еще более доброе чувство из-за того, что ее отца несправедливо чернят. И все же молодой лорд знал, что должен быть начеку. Уж если он в этом деле влипнет, то влипнет изрядно!

– Как вам понравился прием? – спросил он Мари.

– Совсем не понравился, милорд. А вам?

– Мне – чрезвычайно. Император – прекурьезный тип. Принц Фредерик… – (так звали немецкого принца, который гостил в это время у своих английских кузенов), – принц Фредерик говорит, это чучело и его каждое утро набивают свежей соломой с Хеймаркета.

– Я видела, как он говорит.

– Рот он открывает, ясное дело. Там, кроме соломы, еще и механизм. По-моему, он первостатейный малый, я счастлив, что сидел с ним за обедом. Мне так и не удалось разглядеть, заносил ли он что-нибудь себе в рот.

– Конечно, он ел.

– А вы думали о том, про что мы говорили третьего дня?

– Нет, милорд. Зачем бы мне об этом думать?

– Ну, знаете ли, люди о таком думают.

– Вы не думаете.

– Да я последние три месяца только об этом и думаю!

– Вы думаете, женитесь или нет.

– Я это и имел в виду, – сказал лорд Ниддердейл.

– Значит, я имела в виду другое.

– Убейте меня, если я хоть что-нибудь понял.

– Вы никогда меня не поймете. Ой, они идут, и нам надо убраться с дороги. Это тот принц Фредерик, который говорил вам про солому? Красавец, правда? А это кто в лиловом платье… вся в жемчугах?

– Принцесса Дварза.

– Надо же… Правда странно, когда в собственном доме столько народу и ни с кем из них нельзя поговорить. По-моему, это неправильно. Доброй ночи, милорд. Рада, что вам понравился император.

Вскоре гости ушли. Мельмотт усадил жену и дочь в собственную карету и сказал, что дойдет до Брутон-стрит пешком, только отдаст последние распоряжения людям, которые гасят огни и вообще тушат последние уголья празднества. Он огляделся в поисках лорда Альфреда, стараясь не показать виду, что кого-то ищет, однако лорд Альфред ушел. Лорд Альфред был из тех, кто знает, когда сбежать из рушащегося дома. Мельмотт подумал обо всем, что для него сделал, и отчего-то яд неблагодарности уязвил его сильнее, чем новый знак грядущей беды. Усаживая жену в экипаж, он был заботливее обычного и заметил, что в целом прием прошел очень хорошо. «Я бы только хотел, чтобы он обошелся малость дешевле», – со смехом добавил Мельмотт. Затем он вернулся в дом и поднялся в опустевшие гостиные. Кое-где огни уже не горели, но внизу еще суетились работники. Мельмотт опустился в кресло,