Я внимательно вгляделся в лица своих сообвиняемых и убедился в том, что шестерых из них вижу первый раз в жизни. Между тем полковник Р. начал зачитывать обвинительное заключение, а мистер Гарри Т., который, видимо, вновь начал работать на стороне обвинения, — переводить текст на немецкий. Второй пункт обвинения в моей голове вообще никак не укладывался. В нем говорилось о наличии какого-то совместного плана и заговора, а в конце прозвучало: «…жестоко обошлись с американскими военнопленными, которых они пытали и убили. Имена и общее число жертв не установлено. Однако их было не менее ста».

Дальнейший текст обвинительного заключения я почти не слушал. Судя по всему, его второй пункт потряс моих боевых товарищей не меньше, чем меня, — за два года моего заключения на всех допросах я категорически отвергал что-либо подобное. Здесь следует оговориться, что чтение обвинительного заключения заняло несколько дней.

В течение этих дней я ожидал каких-либо доказательств по данному пункту, но так и не дождался. В результате в последний день предъявления обвинения полковник Р. был вынужден снять пункт номер два, а председатель суда сделал полковнику замечание, особо подчеркнув, чтобы этот пункт больше нигде не фигурировал. Позднее в одной доверительной беседе мне стало известно, что обвинение в убийстве военнопленных выдвинули лишь для того, чтобы состряпать в отношении нас обвинительное заключение. Меня это просто возмутило! И даже объяснение, что в 1947 году начали проводить только те процессы, которые были связаны с обвинением в убийстве, меня ни в коей мере не удовлетворило.

После оглашения обвинительного заключения нас вывели в тюремный двор, где я решил познакомиться с шестью неизвестными мне сообщниками и выяснил, что их «пристегнули» для количества. Затем журналисты стали задавать мне вопросы, на которые получали только однозначные ответы. Мне с трудом удалось скрыть от них бушевавшую внутри меня ярость, когда вопросы коснулись второго пункта обвинения. Газетчикам я сказал примерно так:

— Обвинять нас в составлении плана и заговоре с целью совершения убийства — это полная чушь! Из девяти так называемых соучастников шестерых я вижу впервые в жизни.

Данная смелая оценка ситуации вылилась затем в известных газетах в крупные заголовки: «Скорцени характеризует процесс как полную чушь». Конечно, подобное выражение с моей стороны являлось определенной дерзостью, но, говоря так, я и не мыслил давать подобную оценку всему процессу.

Последовавшие после предъявления обвинения три дня прошли для нас (пяти офицеров ВМС, трех офицеров сухопутных сил, одного офицера войск С С и меня) в тягостном ожидании. Нам были выделены три американских защитника: подполковник Роберт Д. Дерст, подполковник Дональд Макклюр и майор Л.И. Хорвитц. Разбив нас на группы, они проводили весьма изощренные допросы, однако их цели были мне непонятны. Ответ на данный вопрос я получил от нашего главного защитника подполковника Роберта Д. Дерста только в последний день допросов. Тогда он впервые протянул мне руку для рукопожатия и заявил, что больше не сомневается в нашей невиновности и будет защищать нас как близких ему людей. Стоит отметить, что этот человек сдержал данное им слово.

Позже он объяснил, что согласно судебному порядку, который должен был соблюдаться и во время дознания, проводившегося в Дахау, ему как защитнику в ходе объективного расследования предписывалось тоже заниматься поисками правды. Поэтому он и проводил с нами столь жесткие допросы.

Вскоре к трем американским защитникам добровольно присоединились еще семь немецких адвокатов. Я честно сказал им, что на денежное вознаграждение с нашей стороны им рассчитывать не следует, поскольку все мы являемся настоящими нищими. Самое большее, что мы могли сделать, — это выдать ничем не подкрепленную расписку о расчетах в будущем.

Большую радость я испытал, когда через несколько дней из Зальцбурга к нам прибыл мой земляк доктор Пейрер-Ангерман, которого отличала исключительная честность. Выяснилось, что в Зальцбурге он добился своего ареста, чтобы вместе с другими пленными попасть в Германию, а затем в Дахау.

— В Зальцбурге, прежде чем решиться на такой шаг, я сначала навел справки насчет вас, — честно признался он после приветствия. — Все отзывы были только положительными.

Еще через несколько дней нам пришлось принять два весьма нелегких решения. Дело заключалось в том, что подполковник Дерет честно сказал мне, что может рассчитывать на успешное завершение процесса только в случае нашей совместной работы. Дерет потребовал от нас письменное согласие на то, что только он может определять способ ведения защиты и никакой другой защитник без его одобрения не вправе что-либо предпринимать. С другой стороны, подполковник обязывался перед принятием любого решения советоваться со мной, как лидером обвиняемых. Для меня это означало взвалить на себя тяжелейший груз ответственности за судьбу, а может быть, и жизнь своих боевых друзей. По желанию подполковника Дерста место для свидетелей на процессе должен был, по возможности, занимать я один и брать защиту всех на себя.

Мне пришлось размышлять достаточно долго, прежде чем дать окончательный ответ, и я решил согласиться лишь в том случае, если мои товарищи по несчастью уполномочат меня на это после демократически проведенного голосования. Сразу скажу, что все обвиняемые согласились предоставить подполковнику Дерсту широкие полномочия и выказали мне полное доверие, уполномочив меня представлять их интересы.

Первым видимым последствием такого шага явилось сложение тремя немецкими адвокатами с себя полномочий по нашей защите, так как не были согласны с предоставлением американскому адвокату таких широких прав. Начало, прямо скажем, было не из лучших, но, как показало время, принятое нами решение оказалось правильным.

Недели перед началом процесса прошли нервозно — одна дурная весть сменялась другой. Первоначально подполковника Дерста состав трибунала из девяти человек весьма устраивал. Мне же очень не понравилось то, что представитель обвинения по мальмедскому процессу подполковник Эллис, с которым отношения у нас не сложились, стал в Дахау начальником группы по расследованию военных преступлений.

Через несколько дней ко мне пришел расстроенный подполковник Дерст и сообщил, что состав трибунала изменился и все судебные заседатели находятся под влиянием председательствующего полковника Г. Когда же «солдатское радио» донесло, что за председательствующим закрепилось говорящее о многом прозвище «подвешивающий Г.», меня это совсем не обрадовало. Поэтому мне скрепя сердце пришлось согласиться на предложение подполковника Дерста подать протест по поводу назначения полковника Г. и других членов трибунала с требованием их отвода. Я понимал, что последствием этого явится усиление враждебного к нам отношения, но делать было нечего. В результате четыре или пять судебных заседателей, не помню точно, были заменены, однако председательствующим остался полковник Г. Новые же заседатели являлись заслуженными фронтовыми офицерами и, как показали дальнейшие события, выносили решение исходя из своих убеждений.

В скором времени подполковник Дерст, рискуя своей репутацией, организовал из состава гражданских служащих группы по расследованию военных преступлений свой собственный штаб. Против одного члена его штаба мы решительно возразили, поскольку недавно он арестовал некоего офицера сухопутных сил, проходившего свидетелем по нашему делу, и подверг его допросу в интересах обвинения. У нас не укладывалось в голове, каким образом этот человек мог входить в штаб и полноценно нас защищать. Была отклонена и кандидатура второго американца, так как нам стало известно, что в городе Швебиш-Халль он активно проводил допросы моих боевых товарищей из 1-й танковой дивизии СС, представляя сторону обвинения. Мы пошли на этот шаг, несмотря на то что его участие в деле на стороне защиты могло склонить чашу весов на процессе в нашу сторону.