— Я был не прав. Мне следовало его ударить.

— Боже правый! — воскликнул Тоби. — Это все, о чем ты можешь думать?

Николас не ответил. Ему казалось, что пот и вино текут у него по всему телу, а сердце бьется, как пушечное ядро об натянутую шкуру.

Затем, не оборачиваясь, он окликнул:

— Иди сюда и взгляни сам.

Подойдя ближе, Тоби также замер в неподвижности, прислушиваясь и вглядываясь в лица людей, которые с громкими возгласами, полуодетые или совсем обнаженные, выбегали в проходы между палаток. И через эту толпу протискивались всадники, въехавшие в ворота лагеря. Усталые, израненные. Бойцы, которые пережили поражение при Сарно, и поскакали не домой, в безопасность, но сюда, дабы встать под знамена оставшейся части войска.

На первый взгляд, все они казались незнакомцами. И вдруг — усатое лицо конюха по имени Манфред; за ним черноволосый венгр-арбалетчик с непокрытой головой и перебинтованной шеей. Двое мужчин в заляпанном грязью черном одеянии: один худощавый и обгоревший на солнце, другой — стройный и крепкий, с чуть раскосыми глазами и классическим римским профилем; когда он сполз с седла, то обнаружилось, что рука у него висит на перевязи.

— Юлиус! — произнес Тоби вслух и сам не узнал собственный голос. — А вон там, у него за спиной, Асторре. Пресвятая матерь Божья! Ты должен был его ударить. Я должен был убить его. Я его убью. Лионетто знал, что с ними все в порядке.

Он еще что-то говорил, но Николас уже не слушал, устремившись сквозь толпу к потрепанному отряду. Он старался коснуться их всех, проходя мимо, — Манфреда, Годскалка, Абрами…

Внезапно через плечо на него с изумлением обернулся Томас, с посеревшим от усталости лицом. Асторре утомленно слез с лошади, по-прежнему задирая подбородок и с прищуром озираясь вокруг. Лукин, и чернокожий Лоппе, как всегда совершенно безучастный. А затем перед ним оказался Юлиус и уставился на Николаса.

А за спиной у Юлиуса — Феликс.

— Вот ты где! Я же говорил, что он тут. Ну, и бой у нас был! Жаль, ты со мной не поехал. Скольких я убил? Забыл уже.

— Восьмерых, ты сказал, — отозвался Юлиус, не двигаясь с места.

Николас тоже не шелохнулся. Послышался голос Тоби:

— Вон там моя палатка. Для вас рядом поставят вторую. Я помогу Николасу устроить на ночь ваших людей. Еды полно. Просите, чего хотите. Вы уже виделись с графом?

— Только что от него, — хрипло отозвался Асторре.

— Тогда ступайте, — велел Тоби.

Николас заметил, как переглянулись они с Юлиусом. Небольшая толпа понемногу начала рассеиваться.

— Соберись же, наконец! — велел ему Тоби. — И подожди меня. Я обо всем позабочусь.

В стороне у повозок было совсем темно. Николас опустился прямо на землю, но так и не сумел взять себя в руки. Голос Юлиуса послышался где-то над головой:

— Да что с тобой такое, недоумок? Надеялся, что мы не вернется?

Он даже не пытался ответить. Стряпчий склонился над ним. Должно быть больно, со сломанной-то рукой… Шаги. И другой голос.

— Мы все жалеем, что вы вернулись. — Это был Тоби. — Мы собирались разбогатеть на вашем жалованье. Ты что, не способен распознать болотную лихорадку? Скажи Годскалку, чтобы шел сюда.

Николас открыл глаза Они были вдвоем с Тоби. Тот стоял перед ним на коленях.

— Поразительно. Ты все-таки человек. Кстати, это и вправду болотная лихорадка; я видел первые признаки. Ничего, поправишься.

Откинувшись назад, Николас уперся головой в борт повозки и, насколько позволяли стучащие зубы, постарался улыбнуться.

— Хотя, — продолжил Тоби, — мы ведь никогда не узнаем, что ее вызвало: облегчение или разочарование?

Когда человек крепок здоровьем, но с детства привык терпеть побои, то для него нет ничего нового в том ощущении, когда поочередно бросает то в жар, то в холод, и остается лишь терпеливо ждать, пока, наконец, пройдет боль. Ничто не имеет значения, потому что она всегда проходит. То же самое было и сейчас, в палатке Тоби.

После времени, проведенного словно в тумане, Николас почти ничего не говорил, но порой слышал голоса. Иногда он просыпался в темноте, а иногда — при свете. Его не слишком тревожило, проснется он или нет. Тот голос, что, наконец, достиг его сознания и удержал на грани беспамятства, принадлежал Феликсу. Другой голос, препиравшийся с ним, — это, похоже, был Юлиус; но понять, о чем они спорят, было невозможно. Николас пытался прислушиваться в полудреме, и тут внезапно на постель упала тень, и он, приоткрыв глаза, обнаружил перед собой Тоби с какой-то тряпкой в руке.

— Молчи, иначе они оба набросятся на тебя.

Губы его не хотели улыбаться, а язык — шевелиться, но воля все же одержала верх.

— А что такое? — спросил Николас.

Прозрачные глаза с колючими точками зрачков уставились на него.

— И, правда, ничего особенного, — отозвался Тоби. — Пиччинино скучает. Урбино скучает. Все эти разряженные вельможи в обоих лагерях заскучали настолько, что стали бросать друг другу личные вызовы на поединок. Через два дня состоится турнир, и Феликс желает участвовать.

— Турнир? — словно во сне повторил Николас.

— Прямо на поле боя. На равнине между двумя армиями. Все под надлежащим надзором, во время объявленного с обеих сторон перемирия. Рыцарство. Безумие, — пояснил Тоби.

Послышался голос Феликса:

— Он разговаривает. Ему лучше. Николас, скажи им, чтобы отпустили меня.

Феликс подошел к его койке. Подмышкой он держал свой великолепный шлем, подаренный дофином, с алыми перьями и навершием в виде орла, с карбункулами вместо глаз. Должно быть, он привез его с собой из Генаппы.

Феликса изменился: крепче стала шея, нос и скулы окрепли и приобрели более резкие очертания. Больше никаких завитых локонов. Волосы, обрезанные чуть ниже ушей, были совершенно гладкими, примятыми под тяжестью шлема.

— Кто-то сказал, будто ты убил восьмерых человек, — заметил Николас. — Это ложь. Ты заболтал их до смерти.

Юлиус также подошел ближе. Рука по-прежнему висела на перевязи, и мужественное лицо казалось бледнее обычного. Он обратился к Николасу тем же начальственным тоном — стряпчий к подмастерью, — как дома, в Брюгге:

— Он сказал правду. Он отлично сражался, для мальчишки, который никогда не слушает, что ему говорят. Брал уроки в Милане?

— Да. А кто еще участвует в турнире?

Николас не смотрел на Тоби, но ощущал на себе жар его взгляда.

— Я ведь записывался на поединок в Брюгге. Это правда, ты знаешь. Если уж я мог сражаться на турнире Белого Медведя, то справлюсь и с какими-то выскочками-наемниками.

— Кто? — повторил Николас, с трудом удерживая глаза открытыми.