Притихла.

Я смотрю на неё худую, измождённую донельзя, свернувшуюся в клубочек прямо в ботинках на нерасправленной кровати. На чумазых, как у бездомного ребёнка, щеках — красные пятна жара, дыхание тяжелое, губы сухие-сухие, потрескавшиеся до воспалённых трещин, на полу у кровати стоит бутыль с водой, и только это примеряет меня с тем, чтобы не разнести сразу же весь этот проклятый трактир на щепки и камушки.

Джей, ну что ты с собой делаешь, что же ты опять с собой делаешь, с собой, со мной, со всем этим миром…

Напоив её кое-как, позволив прохладной водяной змейке свернуться клубком на её лбу, я опускаюсь на колени на пыльный, покрытый чёрной копотью пол и прижимаюсь щекой к болезненно тонкому горячему запястью с трогательно проступающей косточкой.

Не знаю, зачем я сказал ей всё то, что сказал. Не знаю, зачем была та чужая рыжеволосая Лики, и пьянящий дым в каких-то посторонних тавернах и трактирах, от которого голова шла кругом до лопнувших сосудов в глазах, зачем было это всё, эти скитания, метания, попытка поиграть в обиду и гордость, в ущемлённое самолюбие и ревность, зачем, для чего, для кого…

Это ничего не меняет. Какой бы она не была, с кем или где бы она не была, что бы я ей не говорил, что бы не делал… это ничего не меняет. Не может изменить, словно она, играючи, раз и навсегда фатально подправила структуру моих магических плетений. Снова тот самый хруст, словно раз и навсегда ломаются нерушимые принципы.

И пусть.

"Не смогу". "Не прощу". "Не нужно".

Чушь какая. Не то что "смогу и прощу" — на коленях приползу. Вот как сейчас.

Не поручусь, что потом снова не наговорю ей чего-то непоправимо лишнего. Не поручусь, что она опять не сбежит.

Просто хочу замереть в этом мгновении, прежде чем начинать непростую и почти незнакомую мне процедуру магического восстановления, прежде чем решить, как лучше поступить дальше. Замереть, в тишине и безмолвии.

Тех, что громче любых проговорённых слов.